авторів

1427
 

події

194041
Реєстрація Забули пароль?

Бытие - 2

01.03.1910
Самара, Самарская, Россия

Пункт третий

 

В начале 1910 года, на восемнадцатом году жизни, я впервые стал работать по найму.

Кто я тогда был? Невзрачный, глупый, худенький мальчишка, „подросток". Был я не то что глуп, или не наблюдателен, или что другое, — был я до безобразия и прост, и наивен, и доверчив. А ведь недаром же, по взятому из опыта народному наблюдению, для многих „простота" поистине „хуже воровства".

Поступил я на службу в первоклассный „вертеп разврата", в своеобразное „чрево" — не Парижа, правда, а тогдашней провинциальной Самары. Заведение это официально именовалось — „Европейская гостиница и номера первого разряда первой гильдии купца Павла Егоровича Аннаева".

Был он, этот Аннаев, по происхождению из армян, наподобие богатых московских купцов Аджемовых, а быть может, даже чуточку из туркмен. Как я узнал много позже, когда (в 1963 году) познакомился с его сыном, был человек своеобразно образованный и, как говорится, культурный. Столь же по-своему просвещенным был и его (Павла Егоровича) отец. Но все эти качества тогда были от меня скрыты.

Должность, на которую мне помогли определиться в этом „вертепе", — младший конторщик. И это мне так шло. Поистине был я тогда „младшим" во всех, — ну, решительно во всех отношениях! И по возрасту, и по разуму, и по жизненному опыту, и по незнакомству с порученными обязанностями. Широко раскрытыми глазами глядел я на все и вся, и многое из того, что я видел тогда в этом ресторане, живо запомнилось на всю жизнь. Все-таки, как ни говорите, а юность — чудесное дело!

Платили мне, помню, 25 рублей в месяц, плюс — бесплатные ресторанные обед и ужин. Обедать в ресторане, да еще первоклассном! Да еще каждый день! Для многих таких же, как я, юнцов, это было бы наивысшим, так сказать, жизненным достижением. Но ведь я же был невообразимо глуп и наивен: пропитавшись идеей вегетарианства, скромно и застенчиво довольствовался картошечкой, которую мне повара, недоумевая, ежедневно поджаривали на сковородке. И только одного добивался — чтобы жарили мне эту „картошечку" не на сале, а на масле.

Из всех „дежурных" блюд, которые подавали в этом ресторане, единственно подходящим для меня оказалась какая-то „гурьевская" каша — пожалуй, единственная из каш, которую в этом ресторане с грехом пополам терпели и поедали его завсегдатаи.

Чтобы при этом прикоснуться к какому-нибудь „питию" — ну, скажем, потребовать себе бутылку пива или графинчик портвейна, — об этом у меня тогда даже мысли не возникало.

В мои обязанности входила прописка в домовой книге и последующая за тем выписка останавливавшихся в номерах „гильдейских" купцов, помещиков и прочих живших на широкую ногу важных и предельно сытых „господ".

Рядом со мною в конторе сидел „старший" конторщик (бухгалтер) — некто Верховцев. Мы с ним вскоре сравнительно подружились. Дружба эта, впрочем, более всего выражалась в том, что он, раскусив вскорости мою простоватость и полнейшую неосведомленность в ряде вопросов более или менее мягко подтрунивал надо мною и хвастался своими успехами у женщин, — в том числе и болезнью, „благоприобретенной" как прямое следствие этих успехов (я имею в виду так называемую гоноррею). Был этот Валерий Владимирович, в общем, неплохой человек, но уж сильно какой-то „богемистый". Отчасти эта черта в нем мне даже нравилась: плохо ли, хорошо ли, но то была черта определенной „оппозиционности" застойному обывательскому жизненному укладу. И такое уж было тогда как бы поветрие, так властвовал над людьми какой-то особый „дух" бродяжничества, толкая их на участие в экспедициях, на самостоятельные путешествия, что и мой Верховцев все, помню, стремился куда-то на Тянь-Шань, на Памир — бог-весть в какие необжитые и во многих отношениях интересные места. И это, по существу, тоже было неплохо.

Был он, этот белокурый бухгалтер, всегда, как говорится, навеселе. И сыт, и пьян, и нос в табаке. Но, вероятно, ума все же не пропивал, и хозяин им, видимо, дорожил. Ведь, что там ни говори, а — „пьян да умен — два угодья в нем"...

 

Нанимал меня на эту столь памятную „службу" не сам хозяин, а управляющий, или, как сказали бы мы теперь, „шеф" или директор этого достаточно солидного и, главное, доходного предприятия. Так что, придя на службу, я хозяина еще в глаза не видал и не имел о нем и о его наружности ни малейшего представления.

Вскоре, в первые же два-три дня моего пребывания в конторе, мне представился случай „познакомиться" с хозяином и оценить его по достоинству.

Занимаясь своим делом, вникая в него, я не заметил вовсе, как в контору вошел какой-то чернобородый хорошо одетый господин. Оказывается, это и был хозяин.

— Что не кланяешься, болван? — с ходу заорал он на меня.

Трудно представить смущение, которое охватило меня, и вместе как бы и злость и обиду... Я покраснел, как только мог, неловко поклонился.

— Да ведь это сам хозяин, Павел Егорович, — сказали мне потом.

Так совершилось мое трудовое крещение, посвящение меня в обширную секту „Пролетариев всех стран", которые продают свою рабочую силу по найму и поэтому обязаны узнавать хозяина в лицо прежде даже, чем он появится в конторе, и предупредительно, угодливо ему — загодя — кланяться.

Такой „порядок" вещей мне, моей юношеской гордости, вовсе не улыбался.

Справедливости ради следует заметить, что хозяин, как я сумел в этом впоследствии убедиться, был довольно неплохой человек.

К тому времени, кстати, и Христос, и Евангелие, да и Толстой — все уже учили меня, что надо любить врагов и прощать обиды. Но вот, представьте себе, этой первой юношеской незаслуженно нанесенной мне обиды, явной несправедливости (ведь я же не знал хозяина!) я до сих пор забыть не могу.

Простил ли я ему?

После революции 1917 года, когда предприятие Аннаева было закрыто, а все имущество его национализировано, этот уже значительно постаревший к тому времени человек, довольно богатый когда-то и предприимчивый купец, препоясал вретищем свое довольно „пожилое" пальтишечко (единственное, вероятно, что ему от былого богатства было оставлено) и скромно впрягся в тележку для перевозки ручной клади — стал одним из представителей широко бытовавшей в те годы профессии „тележечника". Кадры этой профессии, к слову сказать, комплектовались тогда главным образом за счет „бывших людей": священников, дьяконов, торговцев и проч. и проч.

И всегда, когда я, по тому времени (1920-1921 годы) ходивший в „ответственных работниках"[1], нередко встречал своего бывшего хозяина и наблюдал, как он, резко слинявший, старенький, надрываясь и тяжело дыша, из последних сил тащит свою тяжело груженную тележку, а сзади, следом за ним, важно шествует какая-нибудь нанявшая его „нэпманша", — всегда при этом во мне боролись два противоречивых чувства. С одной стороны, по-человечеству мне было жаль этого неплохого в сущности старичка; с другой — в душе просыпалось нечто вроде злорадства:

— Так-то вот, Павел Егорович! Повози-ка теперь. А какой-то озорной бесенок так и подмывал, так и нашептывал задорно крикнуть ему в лицо:

— „Что не кланяешься, болван?"...[2]

 

Ресторан этот был поставлен настолько на „европейскую" ногу, что по вечерам на эстраде играл целый оркестр. Исключение, кажется, составляли несколько недель „великого поста". Для увеселения „почтеннейшей публики", а также для удовлетворения ее (публики) не только гастрономических, но и некоторых других „потребностей", в ресторан иногда приглашали „на гастроли" ансамбль так называемых „арфисток".

Какие именно функции выполняли эти „арфистки" по совместительству с их прямыми обязанностями, — судить не берусь, настолько мало был я тогда (как и теперь, впрочем) осведомлен о всей подоплеке ресторанно-гостинично-номерной жизни. Но вряд ли ошибусь, если скажу, что все-таки какую-то достаточно двусмысленную роль эти „арфистки" в жизни „заведения" играли, то есть иногда выходили из чистой своей роли — хористок, шансонеточных певиц, и несли какую-то иную „нагрузку", или, как принято говорить в наши дни, работали „по-левой".

Весьма нередко в Самару со специальной целью — „отдохнуть, поразвлечься" приезжал из Уфы и останавливался в номерах Аннаева толстенный и страшно, как говорили, богатый башкирин Юмангулов, или не менее, если не более богатый лесопромышленник Расторгуев. И тогда в ресторане было, как говорится, море разливанное. Наш механизированный кассир едва успевал выбивать чеки. Официанты сбивались с ног. И совсем как в песне: „Шампанское лилось рекой..."

И вот тут-то, когда тот или иной богатей, вдоволь наслушавшись в ресторане шансонеточного пенья[3] и натешив себя их плясками, переходил к себе в номер и уютно устраивался „баиньки", — тут-то, вероятно, и появлялись более обаятельные из „арфисток" в несколько иной роли, по совместительству.

 

Во всяком случае все это были достаточно милые молодые женщины, и в мои намерения совершенно не входит в чем-либо их опорочить или очернить. И это — несмотря на то, что однажды эти „арфистки" ввели меня в такую краску, в такой сверх-конфуз, что я долго не мог прийти в себя от смущения и превеликого удивления тому, какой небывалой сенсацией явилось для них мое пребывание в этом вертепе.

Дело в том, что мой „приятель", старший конторщик, как-то в разговоре с одной из „арфисток" сказал ей, что вот-де в конторе появился такой застенчивый и „милый" мальчик, который еще не знал женщин. Эта весть почему-то произвела на „арфисток" столь неотразимое впечатление, что они гурьбой сбежались глядеть на такого мальчика, окружили и приперли меня к стене. Некоторые из них, наиболее отчаянные, делали при этом попытки оторвать прочь весь мой „прибор", так что я уже стал несколько опасаться за его целость.

Но, в общем, кончилось все благополучно. Кое-как отборонившись от нападавших и вырвавшись из тесного круга осаждавших меня вакханок, только что не кричавших „Эвое!", я, не помня себя, убежал и забился в какую-то щель.

Надо сказать, что за все время моего (вместе с другими) ресторанного служения „золотому тельцу" я был как-то особенно сдержан и собран в нравственном отношении. Я как-бы противостоял один на один этому миру перманентного обжорства и пьяного распутства и являл собою роль некоего необходимого „противовеса". Как будто какой-то внутренний голос настойчиво внушал мне:

— Хоть ты-то один не поддайся всему тому, что видишь и слышишь; хоть ты один стань выше всего этого...

И, повинуясь этому голосу, я вел себя исключительно строго, чисто и целомудренно.

Время от времени в номерах гостиницы появлялись новые горничные — молоденькие простодушные девушки из деревень. Нанявшись в этот „вертеп", они выглядели так кротко, детски-невинно и привлекательно, что поневоле смущали и волновали мои чувства — именно своей какой-то непосредственностью, живостью, почти детской резвостью и угловатостью движений.

Проходило некоторое время, и эти девушки куда-то от нас исчезали. Куда? Для них, мне думается, было только два пути, два „выхода": или снова к отцу, в деревню, к голодным, быть может, ртам, или, громко выражаясь, погрязнуть в тине разврата, стать жертвой какого-нибудь пресыщенного и развратного Юмангулова.

Как волновали эти девушки мое сердце, как мне хотелось тогда сделать что-нибудь такое особенное, проявить какой-то „героизм", вывести их из этого „вертепа", указать им дорогу светлой и ясной жизни...

Мечты, мечты, юношеские золотые мечты!..



[1] Об этом речь пойдет впереди, в IV части повести.

[2] Ай-ай-ай! „Нехорошо очень, совсем не по-толстовски!" — укоризненно качают головой мои критики, печалясь по поводу моей „непоследовательности". Они упускают из виду, что я все же не поддался уговорам „озорного бесенка" и не осуществил намерения задорно крикнуть ему в лицо, и т. д. Мои критики хотели бы, чтобы мое поведение во всех без исключения случаях жизни строго соответствовало „схеме". Они не знают, что до стопроцентной последовательности" и преуспеяния в добродетелях мне весьма и весьма далеко, и что я весь соткан из противоречий.

[3] Особенно большим успехом пользовался, помню, Алябьевский "Соловей".

Дата публікації 12.05.2021 в 10:30

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: