Таинственный лама-мститель

Таинственный лама-мститель

После двухдневного путешествия по снежной равнине, преодолев сто семьдесят миль и основательно промерзнув, мы наслаждались отдыхом. За ужином, с аппетитом уплетая сочную баранину, мы беззаботно болтали, и низкий, хриплый голос прозвучал для нас неожиданно:

— Сайн! (Добрый вечер!)

Оторвав взгляд от жаровни и повернувшись к двери, мы увидели невысокого, плотного сложения монгола в оленьей шубе и в шапке с широкими, свисающими на грудь ушами. У кушака в зеленых ножнах висел уже знакомый нам кинжал.

— Амурсайн, — отозвались мы.

Он быстрым движением развязал кушак и снял шубу. Под ней оказалось великолепное одеяние из золотистого шелка, перехваченное дивной красоты синим поясом. Все — чисто выбритое лицо, короткий ежик, коралловые четки на левой руке, парадная одежда желтого цвета — говорило о том, что перед нами высокого ранга лама. И в то же время за поясом у него торчал огромный «кольт».

На лицах хозяина и Церена я прочел страх и благоговение. Незнакомец подошел к жаровне и сел рядом.

— Давайте перейдем на русский язык, — предложил он и взял кусок мяса.

Завязалась беседа. Незнакомец стал критиковать правительство Живого Будды в Урге.

— Где-то там борются за свободу Монголии, захватывают Ургу, одерживают победу над китайской армией, а мы здесь пребываем в неведении. Мы бездействуем, а в это время китайцы убивают и грабят наших людей. Богдохан должен был бы связаться с нами. Почему китайцы посылают гонцов из Урги и Кяхты в Кобдо, требуя подкрепления, а монгольское правительство не делает этого? Почему?

— Значит, китайцы получат подкрепление? — спросил я.

Гость хрипло рассмеялся и ответил:

— Я изловил всех гонцов, отобрал письма, а их отправил… в могилу.

Он вновь засмеялся и обвел юрту каким-то диким горящим взглядом. Только сейчас я обратил внимание, что чертами лица и разрезом глаз незнакомец отличался от монголов. Он напоминал скорее татарина или киргиза. Мы молчали, потягивая свои трубки.

— Когда отряд чахаров[1] должен покинуть Улясутай? — спросил гость.

Мы ответили, что ничего об этом не-слышали. Незнакомец объяснил, что китайские власти собрали во Внутренней Монголии сильный полк, в который вошли представители воинственного племени чахаров, кочующих с внешней стороны Великой Китайской стены. Китайские власти произвели их вождя, известного хунхуза, в капитаны, он же, со своей стороны, пообещал подчинить китайскому владычеству все племена, обитающие в районах Кобдо и Урянхая. Узнав, куда и с какой целью мы направляемся, незнакомец заверил нас, что предоставит нам полную информацию, избавив от необходимости ехать дальше.

— Там вообще опасно сейчас появляться, — сказал он. — Китайцы намереваются уничтожить все население Кобдо, а сам город сжечь. Это точные сведения.

Услышав о нашей неудачной попытке пересечь Тибет, он проникся к нам сочувствием и с сожалением произнес:

— Не нарабанчский хутухта, а только я мог помочь вам. С моим laissez-passer[2] вы могли бы беспрепятственно исколесить весь Тибет. Я Тушегун-лама.

Тушегун-лама! Каких только невероятнейших историй я не слышал о нем! По происхождению он российский калмык; еще при царе вел активную агитацию за независимость калмыцкого народа и по этой причине побывал во многих тюрьмах. Большевики его не жаловали из-за того же, и при них он вновь угодил в тюрьму. Ему удалось бежать в Монголию, где он пользовался большой популярностью у населения. Неудивительно, ведь он был близким другом далай-ламы в Потале (Лхаса), слыл самым просвещенным из лам, а кроме того, являлся искусным врачом. Он добился почти полной независимости при Живом Будде и стал вождем всех древних кочевых племен Западной Монголии и Джунгарии, распространяя свою политическую власть и на монгольские племена Туркестана. Трудно было сопротивляться его влиянию, сам он объяснял это своей причастностью к тайному знанию, но мне говорили другое. Он вызывал у монголов панический ужас, ибо каждый, кто осмеливался противиться его приказу, погибал. Никто не знал день и час, когда в его юрте или на равнине, рядом со скачущим конем, появится таинственный и могущественный друг далай-ламы. И тогда — удар кинжала, пуля или стальные пальцы, сдавившие шею словно тиски, кончали дело.

За порогом юрты выл и ревел ветер, злобно швыряя снег в натянутый войлок. В этом истошном реве мне слышались чьи-то крики, стон и смех. Сама природа здешних мест как бы подготавливала кочевника к восприятию чудесного, создавала благодатную почву. Только эта мысль мелькнула у меня в голове, как Тушегун-лама вдруг поднял голову, пристально посмотрел на меня и сказал:

— В природе много непознанного. Когда владеешь тайным знанием, можешь совершать чудеса, но дается оно лишь избранным. Попытаюсь продемонстрировать вам кое-что, вы потом скажете, видели ли что-нибудь подобное.

Он поднялся, засучив рукава своего желтого халата, вытащил из ножен кинжал и направился к пастуху.

— А ну-ка, Мичик, встань! — приказал он.

Пастух повиновался. Дама быстрыми движениями расстегнул ему рубашку и обнажил грудь. Я не понимал, что он собирается делать, но тут Тушегун со всей силой поразил кинжалом в грудь пастуха. Монгол упал, обливаясь кровью, брызги ее обагрили одежду ламы.

— Что вы наделали? — воскликнул я.

— Тс-с… Тихо, — прошептал он, повернув ко мне побелевшее лицо.

Несколькими ударами ножа он рассек грудную клетку монгола, и я собственными глазами увидел, как мягко колышутся легкие несчастного и сильно пульсирует сердце. Дама коснулся руками этих органов, кровь перестала течь, а выражение лица пастуха стало на удивление спокойным. Он лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал безмятежным и глубоким сном. Дама начал вскрывать брюшную полость, но тут я, содрогаясь от ужаса и отвращения, закрыл глаза. А когда вновь их открыл, то с удивлением увидел, что пастух мирно спит и, хотя рубашка его по-прежнему расстегнута, на груди нет ни малейших следов раны. Тушегун-лама сидел неподалеку от жаровни, курил трубку и смотрел в глубокой задумчивости на огонь.

— Поразительно! — вырвалось у меня. — Ничего подобного никогда не видел!

— О чем вы? — спросил калмык.

— О проделанном вами «чуде», ведь вы так это называете? — ответил я.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — холодно отозвался калмык.

Мне стало ясно, что я оказался жертвой гипнотических способностей Тушегун-ламы. Пусть будет так — все лучше, чем смерть ни в чем не повинного человека. Не мог ведь Тушегун-лама рассечь тело своей жертвы, а затем быстро вернуть его в первоначальное состояние?!

На следующий день мы, получив все нужные нам сведения, оставили юрту нашего хозяина. Туше-гун-лама, по его словам, намеревался и далее «перемещаться в пространстве». Он скитался по всей Монголии, жил как в бедных юртах пастухов и охотников, так и в великолепных шатрах князей и вождей племен, всюду окруженный благоговейным почитанием, смешанным со страхом, который так же крепко, как демонстрируемые им чудеса и изреченные предсказания, привязывал к нему богатых и бедных. Прощаясь с нами, калмыцкий чародей хитро улыбнулся и сказал:

— Ничего не рассказывайте обо мне китайским властям. — И еще прибавил: — То, что вы испытали вчера вечером, было пустой забавой. Вам, европейцам, невдомек, что мы, невежественные кочевники, обладаем могущественным тайным знанием. Если бы вы видели чудеса, творимые таши-ламой, по приказу которого сами загораются свечи и светильники перед древней статуей Будды, а изображения богов начинают вещать! Но есть еще более святой и великий человек…

— Вы имеете в виду Царя Мира из Агарти? — перебил его я.

Лама уставился на меня в глубоком изумлении.

— Вы слышали о нем? — спросил он, наморщив в раздумье лоб. Поразмышляв немного, он снова впе рил в меня свои раскосые глаза и произнес: — Только один человек из всех живущих знает его священное имя, только один из всех посещал Агарти. Этот человек — я. Поэтому далай-лама почитает меня, а Живой Будда из Урги боится. Впрочем, напрасно — мне никогда не сидеть ни на священном престоле в Лхасе, ни на том, что Чингисхан завещал Главе нашей «желтой веры». Я не монах, а воин и мститель.

Он лихо вскочил в седло, стегнул коня и умчался, крикнув на прощание по-монгольски:

— Сайн! Сайнбайна! (До свидания!)

На обратном пути Церен рассказал нам множество легенд, связанных с именем Тушегун-ламы. Одна история особенно запечатлелась в моей памяти. Произошло это в 1911 или 1912 году, когда монголы с оружием в руках отстаивали свою независимость. Китайское руководство Западной Монголии размещалось тогда в Кобдо, там же находились десять тысяч солдат под командованием лучших офицеров. Взять Кобдо было поручено Хуну Балдону, простому пастуху, отличившемуся в битвах с китайцами и получившему от Живого Будды титул князя. Обладающий необычайной силой, свирепый и бесстрашный Балдон несколько раз поднимал в атаку на город своих плохо вооруженных воинов, но каждый раз его встречал пулеметный огонь, и он отступал, теряя множество людей. Неожиданно в монгольском стане появился Тушегун-лама. Собрав солдат, он обратился к ним со следующими словами:

— Не страшитесь смерти и не отступайте! Вы сражаетесь и умираете За Монголию, которой боги уготовили великое будущее. Только взгляните, какой станет ваша страна!

Он широко распростер руки, и солдаты увидели перед собой богатые юрты, зеленые пастбища, по которым бродили большие табуны лошадей и стада.

По равнине мчались люди на быстрых скакунах, седла под всадниками были дорогими, искусной работы. Женщины в этой стране одевались в тончайшие шелка, в ушах у них позвякивали серебряные серьги, а в замысловатых прическах сверкали драгоценные украшения. Тянулись бесконечные караваны товаров, завезенных китайскими купцами, а представительные монгольские сайты, окруженные цириками[3] в парадной форме, торговались о цене, не теряя при этом собственного достоинства.

Видение исчезло, и Тушегун-лама заговорил:

— Не бойтесь смерти! Она есть отдых после наших земных трудов, тропа, ведущая к вечному блаженству. Посмотрите на восток! Видите наших братьев и друзей, павших на поле боя?

— Видим, видим, — вскричали пораженные монгольские воины: перед ними, залитое мягким теплым светом, раскинулось урочище, жилища там были похожи на юрты, но вход в них напоминал свод храма. Стены и пол устилали красные и желтые шелка с вплетенными яркими лентами; позолота весело играла на колоннах и сводах; в огромном красном алтаре горели тонкие жертвенные свечи в золотых канделябрах, рядом в массивных серебряных сосудах лежали орехи и густело молоко; повсюду были набросаны мягкие подушки, и на них отдыхали монголы, павшие в последней битве за Кобдо. А вокруг на небольших покрытых лаком столиках дымилась сочная баранина и козлятина, высились кубки с вином и чаем, стояли тарелки с борсуком[4], душистым затураном, пропитанным бараньим салом, блюда с ломтиками высушенного сыра, финиками, изюмом и орехами. Погибшие солдату посасывали золоченые трубки и дружески беседовали.

Наконец и это видение исчезло, а перед изумленными воинами стоял таинственный калмык с воздетыми руками.

— Теперь в атаку и не возвращайтесь без победы! Я тоже пойду с вами!

Битва возобновилась. Монголы сражались яростно, гибли сотнями, но в город все же ворвались. Казалось, повторилась картина из далекого прошлого, когда татарские полчища разрушали европейские города. Хун Балдон поднял над головой три копья с алыми вымпелами, что означало: он отдает город солдатам на три дня. Повсеместно начались убийства и грабежи. Ни один китаец не остался в живых. Город спалили, а крепостные стены разрушили. Затем Хун Балдон пошел на Улясутай и там разрушил китайскую крепость. Развалины эти стоят и поныне — покосившиеся стены с бойницами, осыпавшиеся башни, никому теперь уже не нужные ворота и то, что осталось от сгоревшего штабного здания и солдатской казармы.