Накопление сомнений

12.НАКОПЛЕНИЕ СОМНЕНИЙ

Как я уже писал, мама увлеклась подписными изданиями. Она выписала собрания сочинений Ромена Роллана, Флобера, Мопассана, Джека Лондона. Я прочел повесть Флобера «Саламбо» из истории Карфагена. Действие там происходило накануне второй Пунической войны. В числе действующих героев – отец Ганнибала Гамилькар. Эпоха расцвела для меня новыми живыми подробностями быта и нравов того времени. Из предисловия я выяснил, что Флобер всегда очень тщательно изучал предмет, который описывал. Наверняка он перерыл все исторические книжки про восстание наемного войска в Карфагене. Тех самых наемников, которых через несколько лет Ганнибал поведет на Рим. Впрочем, иногда талант, интуиция и фантазия художника точнее воспроизводит события, чем научный анализ и холодный рассудок ученого. Только вот кто это проверит через тысячу лет?

Другим чтением, которым я увлекся, были драмы времен французской революции Ромена Роллана. Там действовали Марат, Демулен, Дантон, Робеспьер. Мне было непонятно, почему вожди революции не объединились в борьбе с врагами, а принялись уничтожать друг друга. Особенно противоречивой была фигура Робеспьера. Этот герой, о котором с восторгом писали в советской литературе, истинный борец за народное дело, в частной жизни был скромен, непритязателен, в политике - неподкупен. «Неподкупный», таким было его политическое прозвище. Но чем-то он мне не нравился. Холодный, рассудочный. За счастье людей в будущей жизни он готов был послать на гильотину полстраны, людей, живущих сегодня. Его бескомпромиссность и твердость оборачивались фанатизмом. Уж лучше бы он был не таким неподкупным, зато больше бы жалел людей!

Дантон мне нравился больше. Широкая душа, бесстрашный борец, презирающий смерть, оратор, любитель повеселиться. Как странно в этом человеке доблесть соединилась с пороком! Он жил не по средствам, значит, или воровал, или брал взятки. Мне кажется, он был менее страшен, чем «неподкупный», вождь без пороков и сомнений!

После того, как мы, изучая в школе историю СССР, начали проходить послереволюционный период, у меня появились и стали крепнуть кое-какие вопросы к тексту.

Раньше я принимал все как абсолютную истину, в том числе и то, что касалось «врагов народа», но по мере изучения истории я раздумывал, и многое мне становилось непонятным. Совсем непонятной была фигура Троцкого. Сначала, воспринимая информацию чисто эмоционально, по числу бранных слов в прочитанной литературе, я ставил его в один ряд с Корниловым, Красновым, Керенским. Может быть, по принесенному вреду нашей стране так оно и было, только непонятно вот что: Ленин всегда боролся с соглашателем и врагом рабочего класса «Иудушкой» Троцким. Тогда зачем его приняли в РСДРП(б) перед самой революцией? И не просто приняли, а избрали членом политбюро. Его роль в самом перевороте в 1917 году вообще нигде не описана. Правда, проскользнули слова, о том что, будучи председателем Петроградского Совета, он выболтал в печати дату восстания. Значит, был председателем Совета. Потом обозначилась его предательская деятельность во время заключения Брестского мира. Троцкий проводил политику «ни мира, ни войны»: армию распускаем, а мира не заключаем. Это просто приглашение Германии к оккупации России. Конечно, его сразу выгнали из Наркомов иностранных дел. И как вы думаете, кем назначили? Председателем Реввоенсовета Республики. Теперь он возглавил оборону страны в Гражданской войне! Ничего себе! И кто это так решил!? Да конечно, Ленин. Он был тогда самый главный. Даже главнее товарища Сталина. Зачем же предателя назначать? Так он и вредил до победного окончания Гражданской войны. То шпионов-военспецов назначит на ведущие должности, то предательский план наступления предложит. Конечно, товарищ Сталин исправлял главные ошибки, но ведь за всем не уследишь. Не проще было бы Троцкого или просто выгнать, или сразу расстрелять, как это делали со всеми врагами народа уже после Гражданской войны, когда такой опасности не было? Не выгнали. Непонятно, как мы смогли выиграть войну с предателем во главе армии. Странно!

У отца сохранились несколько томов ленинских сборников старого издания в плотных красных матерчатых переплетах. Там была собрана переписка Ленина времен Гражданской войны. Очень много писем было адресовано Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, какому-то Склянскому. Из писем понятно, что Каменев и Зиновьев - ближайшие соратники Ленина, а по некоторым деталям можно предположить, что они являлись его даже личными друзьями. Как же Ленин за столько времени не раскусил злейших врагов?

А ведь они в самом деле враги, сами на процессах в 37 году сознались. Все их предательское окружение созналось.

Кроме странной позиции Ленина, потакавшего врагам, была непонятна позиция самих «врагов»: Каменева, Зиновьева, Бухарина и др. Они, старые большевики, прошедшие вместе с Лениным весь путь борьбы, стояли у власти в государстве. Даже с точки зрения разумного эгоизма зачем им надо было становиться немецкими и японскими шпионами? Ведь почетнее оставаться государственными деятелями, а не платными шпионами, да и денег и благ больше! Почему у взрослых это не вызывает вопросов? Кроме того, самого главного врага Троцкого отпустили за границу, а остальных, менее главных, расстреляли.

В то время вся страна изучала "Краткий курс истории ВКП(б)", и я стал читать эту книжку. Там написано все взрослым языком, но фактический материал тот же самый, только ругани больше и она злее. Я стал задавать вопросы отцу. Отец сказал, что я ничего не понял, потому что в книгах все написано сокращенно, только самое главное. На суде враги сами во всем признались. У нас ведь суд самый справедливый, их никто сознаваться не заставлял. Просто факты неумолимы. Потом отец сказал, чтобы я таких вопросов никому не задавал. За сомнения в действиях партии может не поздоровиться. «Но ведь я еще не взрослый, могу ошибаться», - сказал я. «Тогда мне достанется, подумают, что в семье так говорят, - ответил отец, - Вот подрастешь, во всем разберешься», - сказал он напоследок. Я его не послушал и обратился с вопросами к "Бурбону". Он меня внимательно выслушал, подумал, потом медленно сказал: «Эти вопросы ты оставь на будущее. Когда вырастешь, скорее всего, «все и прояснится». Так и сказал, - "все прояснится". Не как отец, «во всем разберешься», похоже, сегодня разобраться просто невозможно.

Я вспомнил драмы Ромена Роллана. Французские революционеры обвиняли друг друга в различных преступлениях, перемешивая политические преступления и личные, так называемая «амальгама». Все очень похоже на нашу революцию, даже само слово «враг народа» пришло к нам из Французской революции. Но есть и отличия! Французские революционеры умирали с высоко поднятой головой, гордо бросая обвинения палачам, предрекая им гибель, уверенные в своей правоте. А русские революционеры умирали, признавшись в преступлениях, в позоре, грязи, под улюлюканье и проклятие толпы, ради которой они совершили революцию. Они пачкали свою репутацию, пачкали соратников, друзей. Все очень походило на цирковое представление или спектакль, если бы не кончалось такой большой кровью.

Мы иногда обсуждали с ребятами, что будем делать после окончания школы. В 6-7 классах эти разговоры были довольно редки, в 8-10 классах – чаще. Кто-то уже решил, куда будет поступать, кто-то колебался, но большинство еще не определилось. В одном все сходились, что к моменту окончания школы жизнь в стране наладится. Каждый год тогда торжественно объявляли о снижении цен. Вот закончим школу, и к тому времени в стране наверняка построят социализм: продуктов будет полно, зарплата вырастет. Со дня Победы жизнь все время улучшалась. О поступлении в институт я старался не думать: было страшно!

Как я уже писал, мы с Сашкой Лисиным увлеклись живописью. Накупили масляных красок, художественного картона. Сначала копировали пейзажи Левитана, Бакшеева, Бродской. Потом стали рисовать с натуры натюрморты. Я поставил на кухонном столе бутылку из-под шампанского, положил рядом лимон, два апельсина, кисть винограда. Поставил пару рюмок. Нарисовал этюд. Этюд временами мне очень нравился. Через несколько часов, подойдя к картону, я обнаруживал, что на картоне намалевана какая-то мазня. Приходилось исправлять. Процесс был бесконечным. Мне нравилось рисовать. Нравился запах масляных красок. Учитывая, что, кроме рисования, я много читал, на учебу времени не оставалось.

Однажды ко мне подошел Володька Крючков и сказал, что в подвале соседнего дома, там где мы всегда раньше играли в разбойников, находится мастерская какого-то скульптора. Он туда сунулся, вход свободный, а там все культурно, стоят скульптуры, ходят люди, смотрят, записывают в журнал отзывы. Мама услышала наш разговор, заинтересовалась. На другой день она мне сказала, что узнала, кто скульптор. Тот самый Эрзя, о котором мы уже слышали от Малковой во время плаванья на корабле «Маршал Говоров».

Мы с мамой пошли в мастерскую. Эрзя оказался полным, седеньким добродушным старичком небольшого роста. Он гордо ходил по комнатам мастерской, показывая нам не свои скульптуры, а большое количество причудливо переплетенных корней, наверное, того самого бразильского дерева, из которого он вырезал свои скульптуры. Смотреть корни было любопытно, но я скоро сбежал в комнаты, где стояли его работы.

Там находились большие обнаженные женщины из белого мрамора. Одна фигура вытянулась во весь рост, закинула руки за голову и, улыбаясь чему-то, сощурив глаза, смотрела вверх, как будто загорала. Другая опустилась на колени, склонила голову и обхватила руками колени, так, что лица не было видно, только спина. Кругом скульптуры из бразильского дерева. «Портрет Грига», «Музыка», представляющая собой чей-то портрет на фоне вырезанных волн, очевидно, символизирующих волны музыки.

Манера творчества у Эрзи своеобразная. В причудливых переплетениях корней или дерева он угадывал очертания, лица, фигуры. Путем незначительного вмешательства электрического резца он подчеркивал угаданный сюжет. Я сразу вспомнил, как угадывал, или скорее, додумывал образы, глядя на плывущие облака. Только мне было гораздо труднее «творить», чем Эрзе, так как облака постепенно меняли форму и размер, в отличие от его корней. Только от моего творчества не оставалось следов. Образы блуждали у меня в голове, а облака в небе Атлантики уносил ветер.

Мама говорила, что Эрзю не принимают в Союз художников или скульпторов, то ли потому, что он долго жил за границей, то ли потому, что использует в работе электрический инструмент. Мне это было непонятно: он же не белоэмигрант, уехал с разрешения, обратно его пустили. Что касается инструмента, то какая разница, чем работать? Есть столько людей, которые никаким инструментом такого чуда не сделают. А скульптуры у него не хуже тех, что стоят в Пушкинском музее или Третьяковке Мама согласилась, что скульптуры у него хорошие, а в "Союзе" против него просто кто-то интригует.

Я часто заходил к Эрзе и думал, как странно устроена жизнь. Разве я мог подумать там, на корабле, слушая рассказы старой дамы, что совсем скоро увижу и самого Эрзю, который тогда еще жил в Южной Америке, и его скульптуры.

Я и сейчас отчетливо вижу шустрого черноголового мальчика, спешащего в школу и размахивающего портфелем. Он весел, но где-то в душе его что-то тревожно щемит. Как он окончит школу, поступит ли в институт, в вообще, как сложится эта страшно трудная жизнь!? Я смотрю ему вслед. Я все уже знаю. И про экзамены в школе, и про институт. Я знаю все до 66 лет его жизни! А ему еще предстоит эту жизнь прожить. Как хорошо, когда ты молодой, и вся жизнь впереди. Но как хорошо, когда все уже пройдено и все трудности позади. Пусть не достиг, чего хотел. Это нормально для нормального человека. Но чего-то и достиг. Самое большое достижение – не шел против совести и старался не делать зла. Может быть, зло само собой и возникало, но не целенаправленно! Об этом пусть судят другие… Жизнь сделана, дальше все докатится по инерции, за оставшееся время трудно будет что-то сильно испортить.