26 апреля
Мой дневник отстал на три дня. а потому сегодня пришлось пожертвовать утро, чтобы привести его в порядок. В промежутках играл балет Шапошникова и сердился на автора.
К двум часам пошёл в Международный банк сделать ставку в Парвияйнен. Эта проклятая бумага прыгнула, обещая восемьсот рублей прибыли (в моей компанейской афере), но я не успел её продать, как она вновь спустилась.
Затем купил себе испанскую шляпу, как советовал Макс, очень кривые ботинки и два экземпляра моей Сонаты (подарю Венцелю и Винклеру) и пошёл в Консерваторию на публичный экзамен оканчивающих по пению. Там масса нарядной публики и масса народу. Моя остриженная голова продолжает служить предметом удивления, восклицаний и возмущений. Некоторые сразу не узнают меня. Францис, высоко подняв плечи и брови, прошептала:
- Ф ка-ком вы вви-дде?!...
С Катюшей Борщ вышло хуже: она бегом налетела на меня, остановилась как вкопанная, фыркнула и, обернувшись назад, закричала своим знакомым:
- Идите скорее сюда! Я вам покажу что-то очень смешное!
Черепнин спросил:
- Как же вы на акте дирижировать будете? Повернитесь-ка спиной... Ну конечно, все и скажут, что лысый!
Вообще же восклицаниям не было числа. Вчера Макс высказал предположение, что я, кажется, скоро буду бить тех, кто заикнётся о моей куафюре:
- Что это у вас с...
- А хотите в морду?
Сегодня на экзамене я видел Наташку Гончарову, прелесть какую хорошенькую, но она, к сожалению, разменяв у меня три рубля, куда-то умчалась и сгинула, успев, однако, крикнуть: «Мой кумир!...»
Клингман сидела на одном стиле с 22А. Потом Клингман сообщила мне, что фамилия 22А - Белокурова, что она ученица Фострем. Затем я пошёл заниматься с Черепниным и проходить с ним концерты Чайковского и Глазунова, а когда прохождение окончилось, отправился домой. Экзамен пения был к тому времени ликвидирован.
Вечером были Раевские: играли в «винт».
Свободное копирование
