17 декабря
В воскресенье заехал Макс и мы втроём - он, мама и я - к часу отправились на акт, открывавший юбилейные торжества Консерватории. Эстрада, затянутая зелёным сукном, имела нарядный вид. На первом плане через всю эстраду - стол, за которым восседали наиболее чтимые профессора и члены дирекции; сзади оркестр, а ещё дальше - огромный хор в белых платьях. Много света, зелени, пальм, флагов и трёхцветных полотнищ. В зале шикарная публика в белом и во фраках.
Началось телеграммой Государя и несколькими скучными речами, затем дважды - «Кантата» Глазунова (ничего, недурно), затем депутации (около восьмидесяти), телеграммы и «Марш» С.Орлова, прошедший довольно малозамеченным. История этого марша следующая: весной на него объявили ученикам конкурс; многие заинтересовались, хотел писать и я, но плюнул, так как пришлось бы себя насиловать в угоду консервативной дирекции. В результате к осени было предъявлено три марша, из которых один был бездарен, другой - безграмотен, а третий – менее очень плохой - орловский. Глазунов его переделал и переинструментовал – такова история «Марша».
На акте было интересно и весело. Довольно долго беседовали Юргенсон, Черепнин и я; Черепнин расхваливал меня; Юргенсон много рассказывал про С.И.Танеева, «одного из наиболее трогательных музыкальных лиц, от рождения до сих пор невинного как девушка».
Видел Хессина, который всегда горячо интересуется моими сочинениями, но никогда не имеет времени посмотреть их. Обещал прийти ко мне.
Во время акта я несколько раз приходил к маме и Максу, сидевшим на балконе. Оттуда в бинокль рассматривал наш хор и с большим трудом нашёл 17А. В антракте мы с ней встретились, но прилип очаровательный Сахновский, друг Николаева, и так настойчиво заблистал глазками по адресу Умновой, что я ушёл с Юргенсоном. Когда я одевал пальто, уходя с акта, то среди толпы и давки видал 17А, но идти с ней не захотел.
Дома я даже не снимал фрака, так как скоро пришлось ехать обратно, на концерт. Я не волновался, конечно, настроение было немного нервное, но это не было волнением. Партитуру «Грозного» я просмотрел чуть-чуть, но и это было лишнее, я всё знал отлично. Перед зеркалом прорепетировал поклон с эстрады. Затем вызвал таксомотор, и мы с мамой поехали на концерт. Мой номер был первый. Черепнин ходил среди пультов и с огромным «венским» камертоном подстраивал оркестр. Прочли какую-то телеграмму от принцессы, и я вышел на эстраду. Я был спокоен и испытывал удовольствие. «Грозный» был исполнен лучше, чем на всех предыдущих репетициях. По единодушному отзыву я дирижировал хорошо; один Хессин сказал, что я всё-таки композитор, а не дирижёр. Сам собой я доволен, сделал всё, что мог. Только один раз я едва не поскользнулся совсем на ровном месте: же померещилось, что оркестр играет «раз» в тот момент, как я даю «два»; чтобы поправить ошибку, я переменил движение палочки, но сейчас же увидел, что наоборот, теперь вышло неверно. В это время было вступление tutti, я сильным взмахом показал его вовремя, и всё пошло гладко. Место было такое ритмичное, что оркестр едва ли заметил мой инцидент; меня же такие ошибки приводят в состояние полной растерянности. Я однако скоро совладал с собою и довольно спокойно продолжал «Грозного» дальше. Аплодисменты были довольно дружные, но не продолжительные, больно уж скучная вещь. Затем моё участие в юбилее окончилось.
Я вышел в фойе и стал прохаживаться, чтобы остыть от дирижирования. Встретил Захарова, тоже разгуливавшего в ожидании своей очереди на эстраду. Он предложил мне пойти в буфет выпить лимонаду. Мы отправились и уселись за столик в пустынном буфете. Было очень странно и любопытно сидеть в обществе друг друга после полуторагодового разрыва и пить лимонад. Говорили о том, о сём, больше о текущем юбилее, но некоторая натяжка и неловкость сопутствовали разговору. Я больше вкладывал в разговор, чем он. Я заплатил за лимонад, он не захотел, чтобы я «угощал», дал мне какие-то серебряные монеты, я не взял, они остались на столе.
Я отправился наверх к маме и Максу. Кроме того, я знал, что где-то там близ наших - места Умновой. На балконе не оказалось ни одного свободного места; я стоял в проходе и осторожно поглядывал на публику в погоне за «Умненькой». Вдруг меня кто-то цап за руку со словами «поздравляю вас». Случилось, что я остановился как раз у кресла, на котором она сидела. Я остался стоять в ожидании конца номера. Откуда-то взялся Кругловский и, увидя нас рядом, иронически замычал. Я рассердился и, как номер кончился, ни на кого не глядя, ушёл к своим.
Цыбинская «Руфь» прошла хорошо и вызвала успех по отношению к сапожническому автору. Цыбин машет пластично, но чрезмерно широко. Захаров играл очень хорошо. Последний номер программы, «Каприччио», я отправился слушать наверх.
С концерта я отправился в Малый зал, где профессорам, почётным гостям, солистам концерта и прочим представителям музыкального мира был дан банкет. Малый зал имел совершенно необычайный, но очень вкусный вид. Н.П.Рузский потащил меня за свой столик; тут сидели Габель. Mme Габель, а затем какая-то скучная публика. Вообще же было очень оживлённо и интересно. Ходили от столика к столику, чокались, смеялись. Гелевер хвалил мои сочинения, Николай Павлович Рузский рассказывал, что пианист Романовский в восторге от них же.
В начале третьего часа я был дома.
Семнадцатого утром я отправился на камерное утро, которое представляло мало интереса. Тонко играла Голубовская. Тиличка Ганзен очень декоративна, а её руки при игре чарующе изящны. Захаров очень лип к обеим сёстрам Ганзен. Фрида, которой я так-таки не стал кланяться, видимо, взволнована этим событием.
Вечером состоялся оперный спектакль. Хотя я в этот вечер никакого участия не принимал, но спектакль, который выехал на моих плечах и который в ближайшем будущем на них поедет, возбуждал во мне живейший интерес. «Маккавеи» сошли благополучно. Были случайности, но они не обращались в крупные неприятности. Мила была Андриенко; очень недурна, но хуже, чем обыкновенно, Аракина; мил Кругловский; ужасна Рапп-Клезе. Хор пел хорошо; оркестр благополучно справлялся без первой трубы.
В конце «Маккавеев» я пришёл за кулисы и стал озираться, ища Леля. Вдруг Палечек:
- Идите скорей по ту сторону кулис!
Я отправился, но так и не понял, зачем он послал туда. Там была уборная Леля. Неужели так?! Леля я увидал только издали, выглянувшего из-за дверки.
Придя на сцену перед самым началом «Снегурочки», я нашёл «Умненькую», уже поставленную в хоровод. Она трусила и виновато улыбалась. Я сказал ей несколько слов, тряхнул руку и ушёл - действие начиналось.
Н.П.Рузский усадил меня с собою в третий ряд. Он расспрашивал про участников, к Умновой же проявил исключительное внимание: откуда-нибудь слыхал о ней. Первый куплет она спела с повышением, второй и третий - совсем хорошо. Успех был значительный, можно было ожидать повторения, тогда бы она спела ещё лучше. Фейнберг в роли Снегурочки была на высоте.
В конце антракта на сцене Глазунов сказал речь, в которой сердечно благодарил участников торжеств: высокочтимых руководителей: Осипа Осиповича, Станислава Ивановича, Николая Николаевича и учеников, «начиная с высокоталантливых дирижёров, солистов, хора, оркестра и балета...».
«Высокоталантливых дирижёров»!! Ого, это я и Цыбин? Здорово, Саша, валяй дальше в том же духе!
Во время «Орлеанской девы» я то гулял с Максом по фойе, то бродил за кулисами, тщетно поджидая 17А. Опера кончилась, начались традиционные овации по адресу Глазунова, Габеля, Палечека, Черепнина, на этот раз более пламенные, чем когда-либо. Всё это завершилось шествием: валила толпа учеников, оравшая «Славу! », впереди несли над головами Палечека, сзади, за невозможностью поднять, вели Глазунова.
Я долго ещё искал «глупенькую» с целью тащить её на банкет у Кюба, куда отправлялось человек полтораста, приблизительно тех же, что и вчера; но только теперь ужин был по подписке. Захаров прошёл под руку с Павловой, очевидно избрав её дамой на ужин, - тем более же хотелось иметь мою 17А. Но её не было и я отправился один. На таком ужине в ресторане я был впервые. Николай Павлович опять усадил меня за свой стол. Впрочем, сидеть пришлось две минуты - пошли закусывать в другую комнату. Приехал Черепнин и обратился ко же:
- Серёженька, мы, конечно, вместе сядем?
Я очень обрадовался, и мы уселись с ним совсем в другом конце зала. Мы очень мило беседовали о прошедшей опере, о музыке, даже не о музыке. Между словами он дал мне понять, что по окончании Консерватории может доставить мне много интересной дирижёрской практики. Начались тосты, все пошли чокаться кто с кем. Я подошёл к соседнему столу к Mme Бенуа. Тут же сидел и Захаров, приехавший поздно, без Павловой. Едва я отвернулся, как он кликнул:
- Серёжа... Серёжа!
Я обернулся; он поднял бокал, желая чокнуться. Я издали тоже поднял стакан и, слегка сотряся его в воздухе, сейчас же ушёл в другой конец зала к Рузскому.
- Кто вы? Я вас не знаю, проходите мимо!
Я рассыпался в извинениях, говоря, что мне приказал мой профессор сидеть рядом с ним и я не мог его ослушаться. Я вернулся к своему столу. Захарова не было. Я поискал его глазами, но он исчез. Я пожалел об этом.
Глазунов, после нескольких тостов, поднял бокал за учеников, участников торжеств, и пошёл чокаться почему-то к ученице Берлин (потому что хорошенькая), потом ко мне, а потом спросил:
- Где Захаров?
Захаров нашёлся. Столкнувшись с ним, я сказал, чокаясь и улыбаясь:
- Ну что-ж, велят, чтобы мы пили за наше здоровье?
После нескольких слов он предложил мне сесть к пустому столу, я закурил и начался разговор. Разговор был длинный и касался наших «ненормальных отношений», которые я установил за последнее время. Передать его содержание очень трудно, разговор не был последователен. Захаров сказал, что он давно искал такого разговора, очевидно, он много думал, много наблюдал, сделал выводы, очень умные, и имел какой-то план и какую-то цель. Я же сел разговаривать для того, чтобы разговаривать; ни цели, ни плана я не имел. Я даже не совсем знал, какого тона мне держаться. Я испытывал колоссальное любопытство и от процесса разговора получал острое удовольствие. Никогда не куря, я сосал папиросу за папиросой, в голове немого шумело от выпитого вина, но соображение было вполне ясное.
Захаров спрашивал, во-первых, о причине, побудившей меня вдруг оборвать отношения. Я отвечал, что причина могла быть ничтожна; что чаша была полна, и маленькая капля переполнила её.
- Но всё же, интересно, что это была за капля?
- Такая же, как и все, наполнявшие сосуд.
Захаров:
- Я никогда не говорил о тебе ничего дурного, но я знаю, что ты часто ругал меня перед людьми, знающими меня. Но ведь если они меня знали, то твоя ругань не могла очернить меня.
- Я и не собирался чернить вас. Я не скрываю, что я вас ругал.
Захаров:
- Я считаю тебя страшно талантливым, очень умным... у тебя большой ум, но ведь право, ты мальчишка... мальчишка! Согласись, что ты ещё мальчишка!
- Согласен. Я гораздо моложе моих лет и очень рад этому. (Смеясь) - я вообще очень моложав.
- Очень сохранился, - улыбаясь, сказал Захаров фразу, которую говорят про стариков.
Далее:
- Мне кажется, что ты создал особое представление обо мне, не соответствующее действительности. Узнавая меня, ты не находил того, что вообразил обо мне, и резко разочаровался.
- Я про вас рисовал такую картину, что вы парник с красивыми цветами, под ними свежая зелень, ещё глубже - просто земля, а когда я забрался в самую глубь, то там оказался навоз.
- Ну вот, у тебя всегда такие пакостные сравнения! Мне бы хотелось прекратить те невероятные отношения, которые создались между нами. Так как та дружба, которая была между нами, более невозможна, то хоть с внешней стороны хотелось бы создать более приличные отношения, как между двумя музыкантами. Я тебя страшно высоко ставлю как музыканта, я очень ценю тебя как композитора; к дирижёрству ты неспособен, из твоего фортепиано тоже ничего не выйдет, но ты будешь большим композитором. Я думаю, что и ты меня теперь считаешь музыкантом. Прежде ты меня не считал, и ты был прав, но теперь я не то, что прежде. Ведь ты меня считаешь за музыканта?
- Да ну... на четвёрку...
- Ну вот, хотя бы на четвёрку.
Стараясь быть честным, я постарался найти, за что его можно бы одобрить:
- У вас иногда бывают очень меткие суждения: например, вы писали про Симфонию Рахманинова и про длинный коридор с окошками на большом расстоянии.
- Ну да, я о письмах не говорю. В твоих, например, письмах всё обдумано, и ты знаешь наизусть каждое выражение! Но давай вот теперь выпьем за новые отношения, хотя бы только внешние, потому что продолжать такие я не считаю возможным.
- Да, но изменить положение вещей вам невозможно; положение таково, что я, выражаясь аллегорически, ушёл от вас в другую комнату и, заперев за собою стеклянную дверь, наблюдаю вас через неё.
В это время мимо прошёл Черепнин. Я вынул часы, было без двадцати четыре.
- Что-ж, Николай Николаевич, мы поедем к Донону?
- Едемте, едемте! - и мы, простившись с Захаровым, уехали из ресторана.
Черепнин был немного навеселе, но очень мил. У Донона ужинала компания учащихся, большинство участников спектакля. Я перед ужином колебался, куда поехать, но, просмотрев список «дононовцев», не нашёл в нём ни одной для себя увлекательной фамилии, и резонно отправился к Кюба. Теперь нас, т.е. главным образом Николая Николаевича, встретили восторженными криками, заорали «ура», принесли шампанского и заставили Черепнина говорить тост. Все столпились в кружок и смолкли. Он сказал:
- За здоровье молодых талантов... бам!! - и при последнем слове разбил стакан шампанского об пол.
Эффект страшный. Пение под фортепиано и танцы под испанскую музыку, и страшный гвалт. Гаук размяк у плеча декольтированной дамы, несмелый Соловьёв растерянно улыбался, Кругловский и Бобрович чувствовали себя рыбой в воде. Я, первый раз попавший в такую жизнь, с любопытством наблюдал её. Это не значит, что я был пассивен - я, был весел и даже танцевал, но я видел, что это не моя жизнь, не мой стиль, не для моей рыбы вода, и, пробыв полчаса с небольшим, я отправился домой, после, безуспешной попытки вытащить с собой Черепнина, который, наоборот, «весело кутил».
Свободное копирование
