Сергей Прокофьев. Дневник - 137

29 июня. Новороссийск.

(NB. Вспоминаю, что когда в детстве я жил в Сонцовке, то в этот день, день Петра и Павла, храмового сонцовского праздника, в Сонцовке всегда бывали народные празднества и большое торжество).

На предыдущей полсотне страниц я записал все музыкальные обстоятельства, случившиеся в тот четырёхмесячный срок, во время которого я не брался за дневник. Теперь мне хотелось вспомнить то, что касалось моих друзей и знакомых.

Начать почему-то хочется с Мариночки Павловой. Наши отношения в период февраль-май мало изменились. С наступлением весны у неё и Левицкой кончились научные классы, сменившиеся редкими научными экзаменами, и наши регулярные встречи прекратились. Она как-то сказала мне, что хотела бы, чтобы я аккомпанировал ей на её экзамене пения. Я с радостью согласился. Потом она повторяла мне это, но когда я хотел прийти к ней в класс, чтобы попробовать, то она пугалась и прогоняла меня. Экзамен приближался и я, видя, что Павлова колеблется между желанием, чтобы я ей аккомпанировал, и нежеланием, чтобы я её слышал, так сказать, в домашней обстановке, отправился помимо неё к профессору Иванову-Смоленскому, в классе которого не раз аккомпанировал, и предложил аккомпанировать ему на экзамене, чему старик чрезвычайно обрадовался. Однако, с моей стороны это было большим геройством, потому что на мои плечи упало более десяти учащихся обоего пола с четырьмя длинными репетициями.

Мариночку я видал только на двух. У неё оказался преочаровательный голосок, очень приятного тембра, но небольшой, такой же, как она сама. Фразировка тщательная и осмысленная, а Иванов-Смоленский говорит, что голос разовьётся и у неё большое будущее. На экзамене (который был накануне моего) она страшно волновалась и так старательно наказывала мне, чтобы я не подводил бы её и вывозил бы при случае, что взволновала даже меня; так что я на эстраде хоть делал спокойно-весёлый вид, чтобы успокоить её, но всё же рисковал попадать не в те клавиши, в которые надо. Она получила «четыре с половиной», но так как я не дождался отметки, а она на другой день не могла быть на моём есиповском экзамене, то я просил её позвонить мне по телефону об отметке. Милая девочка действительно позвонила мне; к сожалению, не застала меня дома.

Следующий раз я встретил её через две недели, провожал из Консерватории домой. Болтали обо всяких пустяках. Она остаётся ещё в Петербурге, а затем на лето едет в Лугу. На том и распрощались. Из Москвы и Териок посылал ей постальки с приветами.

Между тем на улице наступила поздняя северная весна. Малочисленные питерские деревья зазеленели. Стало тянуть на природу, в какие-нибудь петербургские окрестности.

И вот выезды начались. Первым номером мы поехали в Кронштадт. Я уж чуть ли не год собирался с Тонькой в Кронштадт. Привлекал он меня тем, что надо было ехать морем, на пароходе, куда-то в другой совсем город... - любопытно. Но всё как-то не удавалось. Наконец, в один жаркий апрельский день мы созвонились по телефону и около двенадцати часов встретились на пристани у Николаевского моста. Сначала Тоня меня несколько злила тем, что боялась, что кто-нибудь увидит её, едущей в Кронштадт, и всё пряталась по уголкам. Но потом мы выползли на палубу, там к нам привязался какой-то генерал, и мы незаметно доехали до цели. Началось это знакомство с того, что он сидел рядом, а я рассказывал Тоне о том, как я задумал писать мою оперу. Генерал слушал, слушал, наконец не вытерпел и сказал наставительным тоном:

- Чтобы написать оперу, надо быть, во-первых, композитором.

Его разозлило, что какой-то фанфарон кружит голову хорошенькой барышне, а та его слушает. Я объяснил ему, что я композитор. Генерал оказался поэтом. Разговорились. Теперь уж ему захотелось, чтобы я положил его стихи на музыку. Обещал описать нашу встречу стихами. Угощал Тоню конфетами и говорил ей комплименты. Тонька была ужасно довольна. На пароходной пристани мы с Тоней сели на извозчика и уехали.

Кронштадт оказался прескверным городишкой. Голым и пыльным. У нас было два часа. Мы позавтракали в гостинице, послали открытки знакомым, снялись, посмотрели немного город и к отходу парохода прибыли на пристань. Обратно поехали другим маршрутом: на Лисий Нос, а далее в кукушке. Тоже очень мило; сидели, читали «Сатирикон». На Каменноостровском расстались.

Через несколько дней генерал прислал мне длиннющие стихи, строчек пятьдесят, описывающие нашу встречу на пароходе. По качеству стихи прескверные, но мы с Тонькой были чрезвычайно довольны.

Больше мы генерала не видали.

Вторая поездка была вверх по Неве, тоже на пароходике, по направлению к Шлиссельбургу. Но до самого Шлиссельбурга слишком далеко, и мы, проехав два часа на пароходе, вышли где-то в Усть-Тосне, в селе Ивановском, и пошли гулять. День был холодный и мглистый; на пароходе мы очень мёрзли. В селе Ивановском была невылазная грязь. За селом - довольно недурно, но всё какие-то заводы и уйма чёрного люда. Так что мы даже побаивались, когда рабочие слишком засматривались на хорошенькую горожанку. Но дальше мы вышли в поле - красивую комбинацию из леса, поля и реки; залезли в лес, закусили бутербродами, бананами и шоколадом. Целовались и нежничали очень. Едва не опоздали на обратный пароход и мило вернулись в Петербург.

Третья прогулка, в Петергоф, была неудачная.

Затем мы как-то гуляли за Новой деревней, по Приморской дороге, тоже скандалили и даже врозь вернулись по домам. Но зато другой раз, приблизительно там же, гуляли очаровательно, это была самая удачная прогулка из всех. Мы доехали в кукушке до станции Келомяки и пошли, куда глаза глядят. Сначала место было скучное, я лениво плёлся и ворчал. Это был первый случай, что прогулка и маршрут делались по Тониной инициативе. Мы пересекли безлюдное поле, диаметром в несколько вёрст, и я потянул её в лес. Однако вначале был только подлесок, оказавшийся таким топким болотом, что мы едва не завязли. Вдобавок Тоня увидела змею и перепугалась до смерти. Мы поспешно выбрались назад в поле - и надо было видеть, как она уцепилась за меня, ища спасения от змеи. Я её успокоил, как мог, и в её испуге мне была приятна эта доверчивость, с которой Тошка искала у меня защиты. Отойдя от леса, мы разлеглись на траве и позавтракали бананами. Наконец, мы, обняв друг друга, пошли назад к вокзалу.

Последняя прогулка была по самому Петербургу. Это уже было во второй половине мая. Был жаркий день. Инстинктивно стремясь к прохладе, мы хотели к морю. Но к морю с Васильевского острова мы ходили уж не раз, нам это надоело. Решили мы добраться где-нибудь южней Фонтанки. Пошли по Фонтанке, потом в Екатерингоф (существование Екатерингофа было для нас большим сюрпризом), затем ещё дальше по каким-то загородным, неизвестным улицам; пили лимонад в какой-то дрянной, хотя и пустой, пивной. Шли ещё дальше и наконец из города вышли в поле. Странное было впечатление: то Петербург, а то просто обыкновенная деревня. Вероятно, это место было очень низкое и страдало от наводнений, потому что в разных направлениях было пересечено дамбами. Вспоминалась Голландия. Впрочем, эта прогулка оказалась хуже келомяжской, потому что, возвращаясь обратно, мы успели друг другу надоесть.

За день до моего отъезда в Сухум мы сидели с Тоней в сквере между Летним садом и Инженерным замком. Тоня, видимо, сожалела, что я уезжаю, была удивительно мила, всё говорила: «Последний раз, последний раз...», обещала часто мне писать - и сдержала это слово.