19 сентября
Пишу эти строки в Сухуме.
Из Петербурга мы приехали в Сонцовку. Надо было ликвидировать папины дела, разобрать и что-то сделать с домашним скарбом. Как-никак, а родители мои прожили в Сонцовке без году «тридцать лет и три года».
Приходилось расставаться с Сонцовкой. Мне она доводится родиной моей, но я нисколько не жалел, собираясь покидать её. Заброшенный, пустынный уголок - что в нём хорошего? Когда шесть лет тому назад я всего на ползимы уезжал из Сонцовки. я едва не плакал, настолько моя детская жизнь была связана с этим уголком. Петербург казался интересным, но чужим. Теперь же все интересы связаны с городом: Сонцовка же хоть и кажется старым родственником, но, как и бывает со многими старыми родственниками, никакие жизненные интересы не соединяют меня более с ней.
Разборка и укладка мало меня интересовала и мало трогала. Я занимался музыкой, ходил по полям и с полным равнодушием относился к пребыванию в Сонцовке.
Ездил на несколько дней в Никополь к Моролёву. Василий Митрофанович Моролёв, один из наиболее страстных музыкантов, которых я когда-либо видел, познакомился с нами лет пять тому назад, когда был назначен ветеринарным врачом в наш Бахмутский уезд. Узнав во мне музыканта и пианиста, он так уцепился за меня, что во время своих приездов в Сонцовку буквально не отпускал меня от фортепиано. (Помнится, первое время гвоздём была ас-дурная Соната Бетховена и «Poème satanique» Скрябина). Со своей стороны, я узнал в нём шахматиста и уцепился за него как за шахматиста. Я объявил ему матч, но был побит (+5 -8 =1). Затем последовал целый ряд матчей, штук пять-шесть, причём уж я стал бить его, а под конец и давать вперёд коня.
Когда он приезжает к нам, мы торговались как цыгане: я ему должен был сыграть такие-то вещи, а он со мной столько-то партий. И затем целые дни «играли». Вообще же он - превесёлый человек и несмотря на разницу лет, мы сдружились очень и даже перешли на «ты».
Три года назад его перевели в Никополь, но я каждое лето ездил к нему в гости. В дневнике я ни разу не упомянул об этих моих летних поездках, вероятно, потому, что эти три-четыре дня. которые врывались в мою жизнь и исчезали, имели слишком мало связи со всем остальным: целые дни играли на рояле и в шахматы, я терял несколько фунтов в весе, и затем, возвратясь домой, входил в обыкновенную колею.
В это лето я тоже поехал к нему на четыре денька. Играл ему мою Сонату Ор.1. Она переделана из бывшей «Сонаты №2», посвящённой Моролёву. Таким образом, и эту я с большим удовольствием посвятил ему.
Седьмого сентября я выехал в Сухум к Смецким; мама с тётей Таней приехали через два дня. Собственно говоря, здесь, конечно, чудесно, комфортабельно и... скучно.
Т.е. острой скуки не ощущается, ибо я прилежно перед осенью занимаюсь роялем, да много времени уходит на прогулки. Наконец и срок моего пребывания всего десять дней. Но всё же тянет в Питер, к музыке, к Консерватории. Консерватория уже. наверное, клокочет, как котёл. Объявления в газетах об абонементных концертах с их программой щекочут нервы, особенно когда прочёл в них о «5-й Симфонии» Скрябина. Как? Пятая! - или опечатка?
Пора, пора, здравствуй, милый Север!
Тоня Рудавская писала мне довольно постоянно, часто длинные, но не всегда грамотные письма. Подробно и весьма ласково. Я ей отвечал очень часто, всегда с большим удовольствием и очень ласково. И теперь мне хочется очень увидеть этого помпончика, милую Тонечку. Она что-то смолкла последние две недели и не пишет. Бог с ней: зато нередко снится мне.
Захаров пишет лениво, но страшно очаровательно. Колечка Мясковский расхвалил мою последнюю оркестровую вещь, что мне доставило огромное удовольствие.
Итак, в Питер. Эту зиму я предвижу особенно деловой, толкотливой и приятной.
Свободное копирование
