Сергей Прокофьев. Дневник - 95

1910

8 января

Рождество я отпраздновал по новому стилю.

Есипова, готовясь к концерту, перестала заниматься с начала декабря. У Черепнина тоже готовились к концерту и настоящих занятий не было. К Лядову я перестал ходить с осени. Таким образом, дела в настоящем смысле этого слова не было, хотя время всё-таки куда-то стремительно уходило.

В Консерватории уже чувствовалось предпраздничное настроение, начинали репетировать концерты, и чем дальше, тем больше. В конце концов, три дня были праздничные концерты, которые закончились двадцатого, и возвратясь двадцатого домой, я почувствовал полное утомление от концертов, суетни, наших барышень и безделья.

Тянуло сесть за работу, что-нибудь сделать, подвинуть себя, погрузиться в другую область. На праздниках особых развлечений не предвиделось, я был очень доволен и задумал следующий план работ:

- заняться хорошенько для Есиповой (Захаров не раз точил меня, что мало занимаюсь);

- выучить программу для Москвы;

- кончить Симфоньетту, а то никогда не кончу;

- написать женский хор.

Ведь, правда же, занимаюсь я в Консерватории с хором, - если я напишу, так и споют. Я намекнул о том Черепнину. тот ответил поощрительно - «только докажите Глазунову», и я принялся за сочинение.

Я могу сказать спокойно, что положенную себе на Рождество программу я выполнил вполне. Для Есиповой я занимался, может не слишком яростно, но во всяком случае исправно. Вещи для Москвы - сильно подучил. Симфоньетту кончил, и хор написал.

К окончанию Симфоньетты я отношусь более равнодушно, чем ожидал. Хор мне очень нравится и партитурка чистенькая. Только боюсь, что он всё-таки покажется Черепнину да Глазунову трудным для наших пианисток и будут препоны к исполнению.

Занимался делом я с большим удовольствием, никого из консерваторцев не встречал и не скучал по ним. Двадцать седьмого был в Консерватории костюмированный вечер.

Двадцать седьмого же, по приглашению Алперсов, был у них. Ничего, и ничего особенного. Двадцать пятого были у нас гости. Первый раз пригласил Мясковского «так», винтить; посадил его с дядей Сашей и В.Е.Корсаком. Но он ничего, сидел спокойный и серьёзный, и. кажется, с честью вышел из испытания. Были Яблоньские, очень интересная Ванда, - против обыкновения было весело.

Новый Год встречали по традиции у Раевских, спокойно и обыкновенно. Когда забило двенадцать, все подняли бокалы, всё стихло и хозяева молились на коленях, я вспомнил, что в этот момент надо подумать о своей милой. Три года назад я, помню, с улыбкой вспомнил Лелечку Скалон; в позапрошлом году я подумал и решил, что нет у меня никого; в прошлом с натяжкой вспомнил Верочку, а теперь? Много девиц, и милых девиц... Я улыбнулся и не вспомнил как следует никого.

В первый день я делал визиты, всего двенадцать штук, в том числе Рузским, Тобизен, Корсак, Алперсам, Глаголевым.

Визиты я отбыл с удовольствием - занятие забавное. У Алперс пробыл с шиком пять минут. Верочка была очень мила и интересна. К Глаголевым попал в седьмом часу. Mme Глаголева мне не особенно нравится, хотя, безусловно, особа интеллигентная и знающая. Я вёл с ней «умные» разговоры и в результате удостоился того, что я «хороший музыкант и интересный собеседник».

Разговор коснулся консерваторской вечеринки третьего января. Я случайно бросил Лёсеньке:

- Леонида Михайловна, давайте пойдем на эту вечеринку?

Я до тех пор сам твёрдо не знал, пойду я или нет на эту вечеринку: мне почему-то казалось, что там совершенно «никого» не будет.

Лёся вдруг осенилась мыслью:

- А что, это оригинально, давайте пойдём посмотреть что там делается!

Сказано - решено. Мамаша немного протестовала, мы решили, что я зайду к ним часов в десять и мы отправимся.

Боясь, однако, чтобы влияние мамаши не восторжествовало, я на другой день послал подогревательное письмо, которое, как оказалось, и возымело хорошее действие.

Третьего числа я должен был посетить Kinderabend[1] у Потоцких, а половина десятого удрал оттуда вместе с Костей Скалон, который был мне попутчиком. Подъезжая к Петербургской стороне я не слишком рассчитывал на Глаголеву: могло быть и так, и этак, во всяком случае, я предвидел ломания и колебания.

Всё оказалось лучше, чем я думал: Глаголева сразу оделась, и мы поехали.

- В вас столько жизни и молодости, - сказала Глаголева, - что мне хоть немножко надо набраться её от вас!

- Ma vieille amie![2] - говорил я ей в ответ.

Когда мы прибыли на место, то первое впечатление было таково, что вечеринка несравненно лучше и нарядней, чем мы предполагали.

Концертное отделение только что кончилось. Начали танцевать. Мы сделали пару туров. Я, кажется, ещё больше разучился танцевать. Заиграли «польку». Я совершенно не имел дела с таким танцем. Глаголева настоятельно требовала, чтобы я танцевал; я настоятельно отказывался. Подошёл какой-то студент и пригласил её. Она посмотрела вопросительно на меня, я посмотрел на неё - и они скрылись в вертящейся толпе.

Я постоял в зале, потом вышел в коридор и... почувствовал маленькую обиду и большое облегчение. Глаголева была не так интересна, как я предполагал и... была слишком стара для меня...

Из зала появилась Глаголева со своим кавалером. Со мной страшно внимательна и кавалер очень мил. Потянули меня втроём гулять по коридору. Но в эту минуту как толпа спустилась, прямо на меня шла Березовская, одна. Я пригласил её.

Березовская была оживлённей обыкновенного. Она здесь всё устроила, она распорядительница, - она чувствовала себя как дома, что и было очень хорошо.

Вскоре мы с ней по традиции побежали по лестницам и очутились во втором этаже. Здесь хотя и было довольно темно, но народу было много. Мы скоро забрались на великолепное окно около библиотеки.

Березовская прятала в свой кошелёк целую кучу золота, которое только что получила от Кирлиана, и в конце концов отдала кошелёк мне на сохранение.

- Вы знаете, наша вечеринка делает великолепный сбор, - сказала Березовская, отдавая тяжёлый кошель.

- Ах, автомобиль! - увидала она в окно. - Вот бы нам поехать прокатиться!

- Поедемте! - подзадорил я.

- Нет, серьёзно, поедемте после вечеринки! Соберём компанию...

- Только человека четыре, не больше.

Глаголеву? - мелькнуло у меня. Нет, Глаголева не подходит.

- Знаете, - сказал я, - есть здесь ещё одна парочка, кажется, очень лёгкая на подъём: Бирюлин и Кузовкова. Кузовкова - лучшая подруга Березовской и та очень обрадовалась. После долгих поисков мы нашли их во втором этаже. Те, конечно, согласились. Бирюлин отвёл меня в сторону, спрашивая, на чей-же счёт будет это катание, а то у него совсем нет денег.

- У Березовской их много, - ответил я. - Ей-Богу, не знаю на чей счёт, во всяком случае, не всё на наш, - и мы отправились звонить по телефону.

Нам ответили, что автомобиль приедет через четверть часа. Я сбежал вниз и надел пальто. Наши дамы уже были готовы. Была чудесная погода. Автомобиль ещё не приехал. Нам было весело, все были очень оживлены. Компания была необыкновенно дружная и объединённая. Все были полны симпатией друг к другу. Мы были молоды, случилось это с нами в первый раз в жизни: поездка казалась нам такой интересной, такой заманчивой!

- Слушайте, слушайте! Кажется, едет, - услыхали девицы.

Мы стали смотреть по сторонам. В тихом воздухе шум становился всё ясней и ясней. С Торгового моста показался автомобиль и с шумом подлетел к нам.

- Автомобиль Березовской? - спросил я у шофёра.

Он ответил утвердительно. Автомобиль был вызван на её имя. Мы посадили наших дам, и сами уселись напротив. Это был обыкновенный таксомотор. Девочки сидели очень удобно, нам было похуже, - ну, пустяки. Мы велели открыть верх и шофёр сел на козлы.

- Куда ехать? - спросил он.

- На Острова! - ответил я.

Девицы захлопали в ладоши.

Автомобиль выехал на набережную, взобрался на Троицкий мост и засмолил по Каменноостровскому. Было чуточку завидно влюблённым Бирюлину и Кузовковой, которые очень нежничали друг с другом. Каменноостровский стал темнеть и вскоре автомобиль влетел в какие-то лесообразные переулки. Светила вместо фонарей луна, но девицы начали бояться. Поехали мимо ледяных гор. Ах, горы! Поедемте с гор! Подъехали к горам и взобрались наверх. Но тут все прониклись ужасом. Я никогда не ездил с гор, Кузовкова наотрез отказалась, Березовская тоже боялась. Мы спросили сани на четверых, нам дали такие неудобные.

- Поедемте вдвоём! - сказал я Березовской.

Мы сели, крепко ухватились друг за дружку и тронулись. Это был самый страшный момент. Сани медленно перегнулись через ребро и понеслись, захватывая дух, вниз. Я изо всей силы прижал Березовскую к себе. Когда мы уже подъезжали обратно, навстречу нам полетели другие сани: наша меньшая парочка решилась тоже скатиться. Мы закричали им приветствие, но тем не до того было, и только Бирюлин что-то ответил. Мы взобрались в автомобиль и поехали дальше. На Стрелке остановили машину и пошли гулять. Впрочем, Бирюлин с Кузовковой предпочли остаться в автомобиле и посидеть вдвоём, а мы с Березовской отправились, потолкались по площадке туда-сюда, и у моря сели на скамейку. Я разостлал половинку моего пальто и мы уселись, удобно оперевшись друг на друга. Было хорошо; красивая Березовская, такая интересная, чистая, хорошая, сидела, прижавшись ко мне, и сидеть было так удобно; а вокруг абсолютная тишина; большая белая площадка, освещённая электричеством и луной, и далеко налево пара ярких фонарей нашего автомобиля. Было хорошо. Но сидеть долго не хотелось. Мы не были влюблены друг в друга.

Ледяная Березовская - холодная Снегурочка, неспособная любить. Но было прекрасно, и было весело. Мы стали дурачиться. Попробовали играть в снежки, но снег был сухой и острый; мы пошли к автомобилю, в котором более горячая парочка уже нас ждала. Поехали домой. Был третий час. Надо было попасть на вечеринку до конца ее. Я поторапливал шофёра. Наконец подкатили к Консерватории. Вручили шоферу двенадцать рублей и стали раздеваться. Мы влетели в зал, где бал уже шёл к концу. На Березовскую обрушилась орава: как это распорядительница самовольно покинула свой бал! Но мы так мило небрежничали и удирали от них, что их атаки прошли впустую. Кажется, в первый раз в жизни, именно теперь, я танцевал с увлечением, наслаждаясь самим процессом танцевания, и понял тех, которые способны танцевать долго, не проронив ни слова. Березовская нашла, что я стал даже лучше танцевать. Когда Березовская пожелала сделать один тур с Ахроном, я подошел к Верочке Алперс.

- Хотя я и очень устала... - начала она, но сейчас же согласилась.

Мы сделали с ней пару туров - она была довольна вечером и танцевала, говорит, до упаду; я набросал ей кратко и туманно нашу прогулку на Острова, но финальный вальс окончился, и я под разъездной марш довёл её до её компании. Я довёз Нюру Березовскую до дому, приложился к её ручке, поблагодарил ее за милую компанию, получил от неё кучу плиток шоколада как от распорядительницы бала, - и в четыре часа лёг спать.

На другой день я стал думать о Глаголевой. Наверное, она на меня в обиде. А между тем мне с ней ссориться нельзя, и вот почему. Как-то мы с ней шли по Морской и разговорились о катаньи на коньках. Лет пять тому назад, в Сонцовке, я выучился этому искусству, и если не катался совсем хорошо, то, во всяком случае, свободно «управлялся» на льду. В Петербурге я выезжал всего несколько раз. Мама очень настаивала, чтобы я катался, ибо это полезно для здоровья, и даже сшила мне специальную тёплую куртку, но мне кататься было скучно, так из этого ничего и не вышло.

Последнее время мне часто пришлось слышать о коньках: и тот катается, и те катаются, - я тогда стал жалеть, что не умею: и прежде катался не ахти как, а теперь, верно, и совсем забыл. Глаголева сказала мне, что она немножко умеет, но её всегда возят, сама же она ездить не умеет.

- Давайте учиться?!

- Давайте!

Таким образом мне досталась компаньонка, и компаньонка очень желательная. Мы серьёзно решили начать кататься, но только всё откладывали. Я написал Глаголевой письмо, где, разбирая вечеринку, заметил, что первая покинула меня она, и только после этого покинул я её. И если бы она знала, как было молодо, как было весело во время поездки! - то она многое бы мне простила. Между тем на моё письмо ответа не последовало, и я не знал, злится ли на меня Лёсенька или нет. Я был уверен, что наши отношения достаточно крепки и ссора, если она есть, долго не продлится, но побаивался за коньки. А вообще чувствовал себя провинившимся школьником.

Как-то на днях я сидел дома и раздумывал о своих симпатиях. Мне пришла в голову мысль, что было бы очень оригинально их занумеровать, чтобы у каждой был свой номер в зависимости от давности, достоинств, симпатичности и пр. Кому же первый номер? Это было самое трудное. Однако, как ни странно, я вдруг решил совершенно ясно и определённо, что первый номер надо отдать Елизавете Эше. Во-первых, по праву давности он принадлежит ей: ещё когда я не начинал вести дневник, когда в Консерватории я не знал ни одной девицы и краснел при мысли, что меня увидели бы разговаривающим с барышней, - я отметил её среди других учениц, часто издали следил за ней и мечтал о ней.

Глаголева - №2.

Алперс - №3.

На четвёртый номер ставлю Катю Борщ. Так оно и подходит.

№5... Рудавская. Хорошенькая Рудавская, очень хорошенькая! Огромный успех в Консерватории среди оркестровых музыкантов, Канкарович ухаживает за ней, а она влюблена в Кирлиана. довольно хулиганистого юношу, которого товарищи дразнят «селёдкой» и о котором я был невысокого мнения. Теперь, благодаря этому странному обстоятельству, он повысился в моих глазах. После вечеринки третьего января я перестал за ней ухаживать. Больно уж много у неё поклонников. Это не трусость, не отсутствие самонадеянности, но у меня какое-то органическое отталкивание, я слишком самолюбив, я не могу втереться в эту толпу: цель теряет всякий интерес, страдает одно самолюбие.

№6 - это Березовская, и по праву.

А №7 - маленькая Кузовкова, с которой я долго не могу сойтись, но теперь, наконец, поладил.