Сергей Прокофьев. Дневник - 91

20 ноября

В моём дневнике как-будто преобладает лёгкий, романтический элемент. Будто я самый пустой человек на свете и ничего кроме этого меня не интересует. Однако меня прямо возмущают те люди, которые только и говорят о своих романах, о своих ухаживаниях, - что же касается моего дневника, то я не поставлю себе этого в вину, так как это происходит совсем случайно. Моя жизнь, а эта осень в особенности, очень богата впечатлениями и событиями, и я охотно заношу их в дневник. Но писать о романтических приключениях несравненно легче и приятней, чем о других, более сухих материях. Кроме того, в жизни всегда приятно поделиться новостями и событиями, и всегда приходится всем делиться, но отнюдь не романтическим элементом, который остаётся при себе и который поневоле хочет вылиться хотя бы в дневник. Понятно, что этот элемент преобладает, тогда как многое другое записывать и скучно, и сухо, и неинтересно.

Вот почему мои барышни заняли здесь столько места. Но это так, между прочим; маленькое предисловие. Я так долго не писал, что накопился миллион событий и не знаешь, откуда начать.

Начнём с дирижёрства. Ведь я в этом классе третий год, а между тем за первые два года я продирижировал три раза. В этом году я решил быть страшно энергичным, скандалить, говорить дерзости, - словом, прошибить лбом стену, но всё-таки дирижировать.

Обстоятельства благоприятствовали желанию дирижировать: собрался прекрасный оркестр, устроили очередь, словом, основания хорошие.

Когда я стал за пульт, я почувствовал себя ужасно странно. Хотя я партитуру знал хорошо и в смысле жестов знал где что делать, но я был страшно не дома, у меня не было плоскости, где я мог бы дирижировать. Черепнин сказал, что я дирижирую как мертвец, как лунатик, и наговорил кучу неприятностей. Во второй раз было лучше («менее хуже» - по словам Черепнина), но всё же плохо. Черепнин сказал, что он жалеет оркестр, когда тот играет под моим управлением.

После этого я как-то зашёл к Канкаровичу. Он уже давно зазывал меня к себе, я у него не бывал, - и вот вечерком забежал. Я спросил у него о какой-то фермате, и тут-то он мне дал целый урок, настоящий урок дирижёрских приёмов.

Передо мной открылся целый новый горизонт. Я нашёл плоскость, по которой я должен махать; я узнал массу мелочей, вроде того, что делать с левой рукой, как держать локти, как хорошенько давать раз.

Словом, я сразу стал дирижёром, и мой новый дебют нельзя было сравнить с предыдущим. Я несколько раз побывал у Канкаровича и узнал его жесты.

Тем не менее я оказался в числе обиженных юбилейным концертом. Конечно, всем восьмерым нельзя выступить в один вечер, да ещё такой парадный, - и четверо оказались избранных, а четверо обиженных. Как утешение, нам сказали, что мы будем дирижировать на ученических вечерах.

И вот шестого ноября состоялся мой первый дебют. Черепнин в меня ни на грош не верил, но дать было надо, - я дирижировал на вечере первую часть неоконченной шубертовской симфонии. На генеральной репетиции Черепнин так меня изводил, что ещё немножко и я дал бы ему по физиономии, и уже взвешивал те последствия, которые могли от этого произойти.

Но на вечере я, по словам нашего класса, «побил рекорд неожиданности». Мой номер шёл самым первым. Я явился за две минуты. Я по теории решил, что при выходе на эстраду, независимо от настроения, полезно выпивать стакан воды. Решил испытать на практике. Выпил воду и вышел. Поднял палочку и был очень доволен, что она у меня не дрожит. Начал. Когда я выступал, то, вероятно, я был единственным человеком, который надеялся на удачный исход. А сошло прекрасно. Черепнин меня встретил после симфонии с распростёртыми объятиями и сказал, что Глазунов тоже очень доволен. Но хитрый Сашка[1], хотя я ему и постарался попасться на глаза, ничего мне не сказал. Должно быть, чтобы не баловать.

Теперь мне поручено с хором разучивать номер из «Опричников»[2]. Дело в том, что у нас по пятницам собирают хор из пианисток, учат с ними какую-нибудь вещь и исполняют потом на ученическом вечере. Первый раз это сделал Штейман, теперь должен сделать я.

Это занятно - учить с ними. Хор довольно большой, девиц - человек с полсотни. Тут же в Малом зале сидят Черепнин и классная дама, а потому девицы ведут себя послушно и учение идёт скоро и легко. Среди них чуть-ли не все мои знакомые.

Так что дирижёрство налаживается и обещает. С Есиповой мы ладим. Говорят, что я очень быстро схватываю её указания, и потому она благосклонно на меня поглядывает.

Однажды, уходя из класса, слышу - она зовёт:

- Прокофьев!

Подхожу.

- Когда же вы мне сыграете ваши сочинения?

- Анна Николаевна, я не знал, интересуют ли вас они.

Она кивнула головой.

- Да кроме того, я принуждён их играть как композитор, а не как пианист.

- Ничего, играйте как композитор.

- Тогда позволите принести в следующую пятницу?

- Пожалуйста.

Я стал учить свою Сонату и четвёртый Этюд. Очень основательно. Первый раз в жизни разучивая свою вещь каждой рукой отдельно. Тринадцатого ноября я понёс ей Сонату и Этюд. Есипова занималась на дому, и Захаров, который очень заинтересовался Сонатой и даже начал её учить, пошёл вместе со мной слушать и смотреть, как это сойдёт у Есиповой. Я сыграл Сонату не хуже, чем дома, и, к моему удивлению, почти не волновался. Есипова следила по нотам.

- Очень интересная музыка, - сказала она, - только я бы хотела слышать её не в вашем исполнении. Можно делать акценты, но фортиссимо всё играть нельзя. И кроме того, вы душите педаль непереставая. Вы мне оставьте её, я проставлю педаль.

Я поблагодарил, оставил Сонату и ушёл. Этюд понравился меньше.

- Ну, уж тут декадентство, - сказала она.

Захаров поздравил меня с успехом, потому что, чтобы Есипова похвалила, да ещё оставила вещь у себя, - для этого много надо. Дней через пять после того Есипова, увидав меня, очень мило улыбнулась и сказала, что успела проставить педаль только на четырёх страницах - больше не успела. А когда через неделю (сегодня) у неё был урок опять на дому и я играл Бетховена, она мне передала мою Сонату, всю до того испещрённую педалями, что я прямо ахнул от восхищения. Да ещё прибавила, что, если где педаль мне не по душе, так чтоб я сказал, и она переделает. Я, конечно, очень благодарил и сказал, что мне предлагают играть эту Сонату в Москве, так что я был бы очень благодарен, если она мне сделает указания относительно исполнения. На что Есипова ответила:

- С удовольствием.

Кстати, о Москве, Р.М. Глиэр написал, что мои фортепианные произведения предлагают сыграть на Музыкальных выставках Дейши-Сионицкой. Обменявшись несколькими письмами, выяснилось, что я должен познакомиться с Л.В.Николаевым, который с этого года преподаватель нашей Консерватории. Он знаком с Дейшей, был когда-то в жюри на её концертах, очень знающий музыкант и очень милый человек. Словом. Рейнгольд Морицевич выразил желание, чтобы мы поближе познакомились.

Когда в Консерватории я ему от имени Р.М. Глиэра отрекомендовался, он встретил меня страшно любезно, сказал, что много обо мне слыхал и очень рад этому знакомству. В эту среду он уже был у меня и слушал сочинения. Соната понравилась, Этюды тоже, но «Наваждение» не понравилось, а пьески «современников» понравились меньше. Рекомендует играть в Москве Сонату и несколько мелочей.

Кстати, в январе со мной в Москву собираются ехать и Мясковский, и Захаров - посмотреть «Петушка» и: первый - проветриться, а второй - повидаться с братом.

Знакомству с Николаевым я очень рад, - он милый и знающий человек.

У Лядова на уроке был два раза и больше пока не хожу: совсем некогда ему сочинять. Да и неохота.