Сергей Прокофьев. Дневник - 85

26 сентября

На другой день после приезда, в среду, я попал в Консерваторию только в пятом часу, нашёл полнейшую пустоту, не в духах вернулся домой. Дома я занимался, готовился к есиповскому дебюту и часто вспоминал Верочку Алперс, об которой скучал и которая мне очень понравилась. У меня побывал Мясковский, да я побывал у М.П.Корсак, которая увезла меня к себе на своей лошади. Больше ничего.

В четверг, часов в двенадцать, я пришёл в Консерваторию, чтобы сыграть Захарову мою мендельсоновскую «Фугу». На этот раз Консерватория была битком набита. Тут и Мясковский, тут мелькнули и лица Кузовковой, Березовской... Мы сыскали свободный класс, и я стал играть Захарову «Фугу». От Захарова мне ужасно влетело: я считал, что выучил вещь вполне прилично, - он сказал, что очень нехудожественно и что Есипова будет ругаться. До сих пор я всё-таки чувствовал почву под ногат, отправляясь в есиповский класс, ибо надеялся на свою «Фугу». Но теперь, слыша угрозы Захарова, видя прекрасный, как на подбор, класс Есиповой, наконец, этот почтительный разговор в полголоса при ней и её манера держаться царицей, - всё это начинало меня пугать. Впрочем, вернувшись гомой и повозившись над «Фугой», я убедился, что «Фугу» я всё-таки знаю, и на другой день довольно спокойно отправился на урок.

Но вернусь к тому дню. Есиповский класс бывает четыре раза в неделю, каждый раз от часу, и мы с Захаровым, отыгравши «Фугу», отправились в него. Урок уже зачался. Когда мы вошли, только что кончила играть Малинская, моя весенняя знакомая. Её появление в есиповском классе меня очень интересовало, ибо я считал её за очень способную пианистку, да кроме того, она находилась в таком же положении, как и я.

Как раз единственный свободный стул оказался рядом с ней. Я сел.

- Ну что?

- Кажется, ничего.

- Она, говорят, «орёт»?

- Нет, напротив, очень мягко.

- Ну, отлично.

В классе сидеть одно удовольствие. Ученики играют хорошо, Есипова показывает восхитительно и удивительно интересно. Да все и всё как-то выше, интеллигентней, чем в других, «обыкновенных» классах; чувствуется, что здесь собралось всё лучшее из Консерватории, даже само помещение и рояли лучше. Точно из глухой провинции попадаешь в избранное петербургское общество.

Позанимавшись полтора часа, Есипова пошла отдохнуть и покурить. Все учащиеся повалили за ней из класса. Есипова скрылась в конференцзале, мы разбрелись по коридорам и смешались с толпой.

Я разговаривал с Малинской. О впечатлении, которое производит есиповский урок, о том, как сошло сегодня у неё, о том, как сойдёт у меня завтра, о том, что она иногда спрашивает технику и двойные терции, и что и Захаров, и Ахрон, и я - все уже забыли их.

Подошла Верочка Алперс. Она только что отыграла у своей Оссовской и очень удивлена, что так быстро отделалась. На этот раз она мне понравилась гораздо меньше. Она опять как-то подурнела, и впечатление первой встречи было лучше. Говорит, что Глаголева вернулась из Парижа, так как была с визитом у Флиге. А Флиге собирается уходить из Консерватории. Анисимова стала ещё меньше ростом, но страшно модничает и ещё больше мнит о себе. Бессонова собирается похорошеть.

В это время прошла Есипова и двинулась в класс. Верочка пошла искать Березовскую, у которой была её книга, а мы, ученики Есиповой, пошли на урок. Впрочем, я до класса не дошёл, а, постояв и послушав у двери, отправился назад. Внизу мелькнула в отдалении Бессонова, а затем пришлось пройти мима Абрамычевой, которая сидела на окне в толпе учеников и учениц. Я подошёл, очень воспитанно поздоровался, и, не обмолвившись ни словом, прошёл дальше. Вероятно, она обиделась. Дело в том, что около десятого сентября, я, не зная, когда мне ехать из Сонцовки в Петербург, запросил Захарова, Мясковского, Алперс о том, когда начнёт заниматься Есипова. И на всякий случай написал Абрамычевой. как близкостоящей к Консерватории, прося сообщить о том же. Она, как оказалось, ответила мне, но письмо её не застало меня в Сонцовке. Ну, всё равно, подойду и поблагодарю в другой раз.

Появилась Верочка и мы вместе вышли из Консерватории.

Она домой, а я на свою Бронницкую квартиру, справиться, нет ли писем, и проводил её до Второй Роты.

Вечером и на другой день утром я готовился к Есиповой и в двенадцать часов был уже в Консерватории. Прихожу в класс. Там уже все играющие сегодня. Захаров, Ахрон и Виноградов сидят за тремя роялями и дубасят одновременно каждый свою вещь. Я постоял с минуту и направился к двери. Захаров кричит:

- Куда же вы? Это в вашем духе: всё из пикантных диссонансов!

Я пустил в него портфелем и вышел.

Не успел я переступить порог, как был удивлён крайне неожиданной встречей. Да, это было весьма неожиданно... впрочем - приятно. В двух шагах в коридоре скользил по стенке Макс Шмидтгоф. Несколько моментов мы смотрели друг на друга. Он приближался по коридору, я выходил из двери. Он выжидал, не зная, как я встречу его, я быстро соображал, как я должен действовать. Через момент я, улыбаясь, подошёл к нему и приветливо поздоровался.

- Что-ж это вы говорили, что в октябре?

- Приехал.

- Давно?

- Вчерась. А вы?

- Дня четыре. Вот сейчас из класса. Вы вовремя попали. У меня сейчас первый урок у Есиповой. Очень страшно. Вы меня развлечёте.

Мы сели на окно у библиотеки.

- Послушайте, что это за дикое письмо вы мне?...

- Да после ваших писем...

- Во-первых, страшно нелогично и непоследовательно!

- Ну да, непоследовательно по отношению к моим письмам, но ваши письма... ведь вы ясно вызывали это.

- А вы ответ мой получили?

- Ответ?! Нет, не получил. Я ведь так и уехал на другой день.

- Жаль. Очень уж хороший был ответ. Я думал, получили.

- Длинный?

- Нет, очень короткий.

- Ну, тогда неинтересно.

- Напротив, очень интересно. Ваше письмо было такое уж длинное, что на него можно ответить было только коротко.

Мы перешли на другие темы. Спрашиваю его:

- Что сочинили летом?

- Балладу сочинил.

- Ого! Для оркестра?

- Нет, для фортепиано. И несколько романсов. - Вы мне, конечно, покажете?

- Не знаю.

- Кого боитесь: себя или меня?

- Себя, конечно. А ваша Симфоньетта - кончили?

- Не совсем, на последнем месяце беременности. Зато какие этюды я создал для Винклера! И сонату ещё Лядову. Только потерял её.

- Как?

- Вероятно, в деревне забыл. Пришлют. Второй раз, как теряю сочинения, скандал.

- А сердце не потеряли?

- Где, в деревне? Да там такая глушь! Никого. Совершенно на месте.

- И отлично: зимой пригодится.

Подошёл Шандаровский. Я довольно быстро его спровадил. Мы проболтали с Максом около четверти часа. Он вынул часы.

- Ну, прощайте, - говорит мне, - пора идти завтракать.

- Вы что-ж, на уроке были?

- Нет, просто так.

- С первым визитом? - Да.

- Пойдёмте, я вас провожу донизу.

Внизу спрашиваю его:

- Ну что-ж, «Токкату» выучили?

- Выучил. Буду играть Оссовской.

- А теперь что будете учить?

- Не знаю ещё.

91

- Я бы на вашем месте принялся бы за «Mдrchen» Метнера...

- Почему?

- Да так, по моим стопам. Вы ведь всё стараетесь учить то, что я учил!

Макс ничего не нашёлся на это ответить. Это был маленький камушек с моей стороны.

Когда он одел пальто, спрашиваю:

- Когда же теперь увидимся?

- Я буду в понедельник на уроке.

- Я тоже буду в понедельник. Значит, встретимся.

- Едва ли вы меня дождётесь: я приду в пять или семь часов.

- Да, это действительно едва ли....

- Прощайте.

Мы размашисто пожали руки и разошлись.

Я доволен моей встречей с Максом. Он мне очень нравится. А Макс будет теперь обо мне думать. Я должен был произвести на него некоторое впечатление и моим весёлым тоном при встрече с ним, и моим появлением из есиповского класса, и некоторыми моими задеваниями, и, быть может, моим весьма элегантным серым костюмом взрослого человека (он был в чёрной куртке). Жаль, что не скоро с ним встречусь опять. Впрочем, с другой стороны, это очень хорошо.

Итак, расставшись со Шмидтгофом, я пошёл в класс, и урок скоро начался.

Первым играл Ахрон. Чётко, громко, смело, точно фонола. Но художественного чутья у него нет. Затем играл Захаров. Этот играл хорошо, с пониманием, но чего- то у него всё же не хватало. На всей вещи лежала какая-то туманная дымка, и Есипова осталась им недовольна.

- Вы, верно, мало работали летом? - говорит.

- Напротив, я работал очень много...

Действительно, Захаров простарался всё лето, результат работы - обидный.

Затем вышел я с моей «Фугой», которую знал наизусть.

«Прелюдию» она дала мне сыграть целиком, не останавливая, и только раза два напомнив во время игры: «crescendo»... или «forte»... Но затем сказала, что я неровно играю аккомпанемент и заставила медленно и громко проиграть всю вещь, показав при этом пару восхитительных оттенков. В «Фуге» остановок было больше. Замечания касались, главным образом, темпа, который я загонял, иногда чистоты, которая хромала из-за загонения и, главным образом, педали, по поводу которой она один раз даже крикнула. В общем, надо считать, что дело сошло очень недурно - на четвёрку, минимум на четвёрку с минусом, а Захаров так остался очень доволен мной. На следующий раз задала мне «32 вариации» Бетховена, которые я теперь купил и учу с большим прилежанием.