Карпухину стала играть Лилина. Она играла ее замечательно — вносила в сплетню столько вдохновенного азарта, с таким ужасом говорила о пороках мордасовских дам, с такой поразительной искренностью ощущала свое право на осуждение! Карпухина буквально захлебывалась от душившего ее желания быть первой скрипкой в мордасовском обществе.
Я восторгалась Лилиной и вместе с тем, не мечтая играть хоть отдаленно так же хорошо, как она, мечтала сыграть другого человека. Я сказала об этом одному Хмелеву — знала, что он не осудит меня. «Понимаю, — сказал Хмелев хмуро, — мысли о роли бросать нельзя!»
Это мне можно было не говорить. Даже когда я готовилась к показу Владимиру Ивановичу, роль так не забирала меня. Что бы я ни делала, — Карпухина была постоянно со мной, как навязчивая идея. Я и не думала о ее реализации, просто жил во мне другой человек, и прогнать его не было сил.
Прошло время. И вдруг мне звонят по телефону и сообщают, что Мария Петровна заболела и мне придется через несколько дней играть «Дядюшкин сон»… Трудно описать, что я пережила в эти минуты. Когда я, не задумываясь, ответила, что играть не буду, во мне совсем не говорило оскорбленное самолюбие, — я просто не могла играть после того, что сказал Станиславский. Меня немедленно вызвал Сахновский. Он уже разговаривал со Станиславским.
— Дело плохо, — сказал он. — Константин Сергеевич категорически настаивает на том, чтобы спектакль не отменяли. Он считает, что у вас было достаточно времени понять, что нельзя играть на публику. Боюсь, что, если вы будете упрямиться, вам придется проститься с театром…
— Хорошо, я уйду.
Когда Сахновский сердился, у него краснела лысина.
— Вы что, с ума сошли? Идите домой одумайтесь, а я поговорю с Константином Сергеевичем.
В тот же вечер Константин Сергеевич вызвал меня к себе в Леонтьевский. Я шла к нему с каким-то отвратительным тупым покоем на душе.
Меня провели в кабинет. Константин Сергеевич сидел за столом и писал. Как только я переступила порог, он грозно спросил меня:
— Правда, что вы хотите уходить из театра?
— Правда.
— Только потому, что я заставляю вас играть роль, с которой снял?
— Да.
Он внимательно смотрел на меня. Потом предложил мне сесть в кресло и вдруг совсем мягко сказал:
— Говорите все, что думаете. Только правду.
Я сказала, что, если бы меня снял с роли кто-нибудь другой, у меня, может быть, и сохранилось бы желание доказать свою правоту. А сейчас этого желания нет — снял Станиславский, да еще и за «цирк» в Достоевском.
— Я вас снял за гротеск, который из всех щелей рвется сейчас на сцену, — перебил он меня. — Вы видели, как играет Лилина?
— Да, видела, много раз, она играет замечательно…
— Почему вы замялись? — строго спросил он.
Может быть, от того, что я слишком уж натерпелась, но только легче мне было сказать правду.
— Мне хочется сыграть другого человека. Мне Карпухина представляется другой.
Я подумала, что он крикнет: «Девчонка! Вам надо учиться у крупнейшей актрисы, как вы смеете говорить мне в глаза, что с чем-то не согласны?!»
Но он молчал. Тогда я стала говорить, что, может быть, спустя какое-то время я смогу увидеть другого человека, но ведь он сам нас учит, что мы должны делать только то, во что верим, иначе мы пойдем по пути копирования, с которым он сам ведет такую борьбу. Кроме того, у меня нет ни опыта, ни техники. Я все равно не сумела бы скопировать Марию Петровну…
— Попробуйте сделать упражнение, — сказал Станиславский после долгой паузы. — Расскажите мне о Карпухиной, но не от третьего лица, а от своего: «Я, София Петровна…». А рассказывая, смотрите на меня ее глазами. Никаких лекций, никаких разговоров. Все, что написано Достоевским, мы с вами знаем. Поставьте себя в центр происходящих в Мордасове событий и расскажите мне о них. Вставайте, двигайтесь, садитесь, делайте что угодно, — я хочу понять, что вы почувствовали в роли.
— Так как я, Софья Петровна, выпиваю по четыре рюмки водки утром и столько же вечером и после закуски обыкновенно бываю в самом эмансипированном состоянии духа… — я решила сразу, как в омут головой, начать с выпивки и закуски.
— А ну‑ка, теперь расскажите мне о всех мордасовских дамах.
Я посмотрела на Станиславского и увидела, что его глаза стали глазами партнера, кровно заинтересованного моими карпухинскими делами…
Несколько раз нас прерывали и напоминали ему, что пора отдохнуть. Потом, велев мне подождать его, он пошел проведать больную Марию Петровну, а вернувшись, передал мне от нее привет. Я просидела у него до глубокой ночи.
— Гротеск — это высшая ступень искусства, на которую нужно иметь право, — говорил тогда Станиславский. — Я сам стремлюсь к гротеску, но мне удалось это всего однажды — в «Штокмане». Михаилу Чехову это удалось в «Ревизоре», Леонидову — в «Карамазовых», Тарханову — в «Горячем сердце». На пути к настоящему ощущению гротеска — Хмелев. А сейчас в моде не гротеск, а гротеск в кавычках, жалкая пародия на него, неоправданная утрировка. Вы на нее клюнули и радуетесь, что зрители аплодируют вам. Это ужасно!!! Я распоряжусь, чтобы вам к следующему спектаклю изменили костюм. Зачем эта гусарская меховая шляпа с пером?! (Я уж молчала, что костюм был предназначен для Лилиной и на меня его только ушивали.) Вы попробуйте в обыкновенном, человеческом костюме, шляпе, салопе нащупать в роли трагикомическое. Попробуйте заплакать в сцене, над которой зритель будет хохотать, тогда поймете, что такое гротеск в Достоевском, тогда вы поймете, чего стоило Москвину сыграть Снегирева…
Я спросила его, не следует ли в конце сцены отказаться от плевков, может быть, это тоже эксцентрика?
— Ни под каким видом, — так написал Достоевский. Но можно плюнуть, зная, что вызовешь этим смех и аплодисменты, а можно плюнуть, потому что слова исчерпаны, а чувства кипят, рвутся наружу и не находят иного выхода, чем плевки. Тогда вы не будете прислушиваться к публике, как нищая, которая просит подачки, и природа аплодисментов будет иная. Поверьте мне.
Я уходила счастливая. Прощаясь, он похвалил меня за то, что я пошла в роли своим путем:
— Это всегда будет трудно, — молодец, что не соврали мне.
Гению, как принято думать, свойственна некоторая «отстраненность», ему прощаются невнимание, глухота к окружающим. Но я не видела более внимательного человека, чем Станиславский. Это было особое качество гения — внимание к творческому началу в другом человеке, независимо от положения этого человека в искусстве. Внимание и доверие.
А в словах Станиславского о гротеске — самая суть его художественных убеждений, убеждений широких, свободных от какого бы то ни было сектантства, от привязанности к одному, узкопонимаемому театральному стилю. Самая острая и резкая форма — пожалуйста! Только надо оправдать эту форму изнутри, наполнить ее таким же смелым и огромным содержанием. Он изгонял из театра не стремление к гротеску и остроте, а пустое модничанье, которым, увы, нередко подменяются на театре поиски нового. И еще он не любил заигрывания с публикой, потерю достоинства у художника.
Свободное копирование
