ПРОЩЕНИЯ И ПРОЩАНИЯ
Было всякое у меня с ним – и охлаждения и примирения, и ссоры и дружба. Но я всегда почтительно сохранял между нами незримую грань, через которую не переступал, не позволяя себе фамильярности. Я его даже побаивался, особенно в последние его годы, когда он стал тяжёл характером из-за страданий, которые ему доставляли и болезнь, и опостылевшее директорство. Особенно, в последние годы мы не ладили со Стариком. Ругались, откровенно говоря. Я хотел писать, стать художником, а он хотел, чтобы я служил «завскладом» картин в музее и реставрировал чьи-то картины, в место того, чтобы писать свои.
В последнюю мою поездку в Москву с Савицким, он сказал мне намёком (никогда не говорил прямо об отношениях между собой и кем-либо) - «Эдик, мне кажется, что в последние годы между нами пробежала чёрная кошка». Этими словами он мне сказал всё - и что прощается со мной, и что простил меня.
Как поздно я пришёл в мысли, что все мы вышли из небытия и уйдём в небытие и в этот краткий миг жизни мы должны любить друг друга, потому что в могилах мы навечно будем лежать порознь. Там, в тёмном провале, никто не услышит слов дружеского участия, ни ощутит ласкового прикосновением руки. Как поздно мы понимаем, что жить надо с любовью к близким при их жизни и так, чтобы не осталось места угрызениям совести, отчаянию и тоске от того, что доставил боль близким, ушедшим из жизни до твоего ухода.
Я помню все сны о нём. В последнем из них он вошёл в мою комнату. Повесил свой пиджак на спинку стула. Я встал и надел его пиджак, но он оказался настолько невероятно тяжёлым, что я согнулся в три погибели и не смог распрямиться, так был тяжёл «пиджак Мономаха ». А он взял пиджак, легко накинул на свои плечи и пошёл. Шёл и весело смеялся. Я ему вслед: «Игорь Витальевич, Вы же умерли!». – «Нет, Эдик, я жив». Наверное, этот сон навеяло то, что перебирая свою одежду, я увидел его пиджак, свитер и несколько платков, которыми он повязывал голову на раскопках. Всё это я получил на его поминках, где его вещи раздавали на память сотрудникам Музея.
К своей смерти он относился с усмешкой. Как-то в очередной раз после его разговоров о своей смерти я, в желании польстить ему, сказал: "Игорь Витальевич, когда Вы умрёте, Вам построят Мавзолей, как Ленину, и к нему будет стоять огромная очередь". Он отшутился: "Ты проследи, чтобы у мавзолея туалет построили, а то всю могилу загадят". В последний мой приезд в Нукус я пришёл к нему на кладбище на постаменте по-прежнему стоял маленький бронзовый мальчик с флейтой. А вокруг мусор, мусор, мусор и нет ни мавзолея, ни туалета, ни очередей к ним. (Музей всё же очень похож на его мавзолей и там есть туалет, правда, платный).
Когда я был в последний раз у его надгробия, то вспомнил его слова про туалет у мавзолея, вдруг захотел пописить, отошёл за забор, вспомнил, как он пошутил когда-то про цветочки на его могиле и про мой «шланг», когда мы красили оградку над погребением матери Гудковой, и… заплакал.
Признаюсь, я его любил недостаточно, я был молод, с гонором, думал больше о себе, о своём творчестве, о семье. А он…, Старик…, СТАРЕЦ… любил меня… как непутёвого сына.
И моё время теперь подходит к концу. Всё чаще мне чудится приближающийся хор
и всё громче звучит - «Ныне отпущаеши РАБА ТВОЕГО ВЛАДЫКО с
миром…».
Скоро, скоро мир и покой снизойдёт и на мою душу и оставит меня наконец-то этот проклятый кашель.
Послесловие
Как неисповедимы пути и дела Твои, Господи, так причудливы и тропы и судьбы твои, человече! Я понимаю, как и почему носит людей по миру, как и почему встретились в небольшом оазисе в среднеазиатской пустыне внук киевского дворянина и внук ишана из казахской степи. Но не могу понять – кто заронил в них искру, которая сожгла их жизни в служении своему призванию? Наверное, тот, кто ответит на этот вопрос, ответит на вопрос о смысле человеческой жизни.
Свободное копирование
