авторів

1427
 

події

194062
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » Shtakenshneyder » Из воспоминаний (1854) - 6

Из воспоминаний (1854) - 6

10.12.1854
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

Майков бывал у нас часто, и часто читал тогда только что вышедшего в свет «Арлекина», «Арлекина», который гораздо хуже «Коляски»[1]. Им восхищались, между тем, и ему аплодировали. Один Осипов однажды после чтения сказал мне: «Каково Майков относится к передовым личностям Запада? И этому аплодируют! До чего еще дойдет патриотизм? Ведь это возмутительно!» — Что возмутительно? — спросил кто-то. «Арлекин», — отвечал Осипов и отошел. Тот, кто спрашивал, отошел также, и я осталась одна додумывать думу о том, что такое патриотизм. Ненависть ли это слепая, а может быть, и завистливая к чужому, даже хорошему, за то только, что оно чужое, не наше, и такое же слепое пристрастие к своему, к нашему, за то только, что оно наше, — или это горячее желание блага своей родине, желание, ищущее везде этого блага, принимающее его отовсюду? Тот ли патриот, кто отталкивает всякую мысль о своей погрешимости и утешается тем, что у других скверно, — или патриот тот, кто, не боясь и не гнушаясь больных мест своей родины, прикладывает к ним руку своей посильной помощи, или по крайней мере сознается в них? Моей молодой голове не разрешить было этих вопросов. В ней началась борьба двухсот человек против одного, и, наконец, победил — один. Этот один был Осипов. Осипов ходил к нам сначала только для уроков рисования, которые он давал братьям и мне, но потом мы ближе сошлись с ним, и он стал ходить к нам чаще и приносил мне книги, которые мы вместе читали. Он познакомил меня с Гоголем, Белинским, Кольцовым, Тургеневым. Это была личность чрезвычайно симпатическая, но только не в том привлекающем к себе, как бы зазывающем роде, в каком бывают люди, обыкновенно называемые симпатическими. Энтузиаст, как и Данилевский, он не был так шумен, как он. Он не кидался ничему и никому восторженно навстречу, но не было общественного горя, которое бы он не принял как свое; не было общественной радости, на которую бы он не откликнулся. Холодный и как будто черствый в обществе, он, между тем, был чуток, как струна. На его лице я увидала в первый раз, что дела не личные, дела, в частности не касающиеся никого, могут вызывать то бледность, то краску. Я в первый раз поняла тогда любовь к человечеству, к родине, эту, если так можно выразиться, заботу о делах общих, так глубоко проникающую, как будто бы то были дела личные. Когда появились в печати и в разговоре слова «гласность», «прогресс», «эмансипация» и прочие, Осипова уже не было около меня. Я этим хочу сказать, что Осипов не играл на заданные темы, как это так часто случается Повторяю еще раз, тогда книг почти не было. История с Петрашевским всех напугала, а между строк читать и писать еще только учились. Множества слов не доставало, множества выражений, сделавшихся ныне ходячей монетой. Теперь одного слова, одного имени достаточно, чтобы совершенно незнакомые люди поняли друг друга; тогда не было ни слов таких, ни имен. Полонский говорит, что я идеализирую Осипова. Другие, может быть, скажут, что Осипову было немудрено поставить на первый план вопросы общественные, ведь у него и не было ничего ближе, ни семьи, ни родных, ни состояния. Теперь у него и то, и другое, и третье, а он все тот же. В его короткий приезд в Петербург я зорко в него вглядывалась, не восемнадцатилетними глазами, смотревшими на него, как на пророка, а строгими глазами судьи. Мне оставались неизвестными некоторые стороны его воззрений, т. е. на некоторые вопросы, возникнувшие в позднейшее время, я желала иметь от него ответ. Я, между прочим, боялась, не катковист ли он. Чтобы быть катковистом, не нужно непременно быть подлецом. Я знаю, что между катковистами много честных и благородных людей, но я знаю также, что это по большей части люди, не привыкшие и боящиеся вносить беспощадно и строго свет во все темные углы своего разума. Не осиливши иных воззрений и оскорбленные их резкостью, люди эти идут к Каткову на его прикормки из красивых и забористых слов, как какое-нибудь бедное стадо рыб, и приносят вред и себе и своей родине, лучшими и достойнейшими сынами которой они себя, между тем, воображают. Я боялась, не к ним ли принадлежит Осипов, но однажды (кто-то спросил его, какие журналы он получает в Уфе. «Конечно, «Московские Ведомости», — поспешила я за него ответить. «А вот и ошиблись, не «Московские Ведомости», — сказал он, и прибавил, — в Уфе только двое их не получают: один учитель да я». Таким образом я узнала, что он не катковист. Еще хочется мне узнать, как относится он к вопросам о религий. Хочется знать, верит ли он еще, повинуясь влечению и потребностям своего сердца, или честный ум его восторжествовал и тут, и он, во имя истины, отказался от этого утешения и этой опоры. Но этого я еще не узнала.

Майков читал не одного «Арлекина», у него было несколько стихотворений в этом роде, напечатанных под заглавием: «На 1854-й год»[2]. Только по мере того, как менялся дух времени, менялось и направление поэзии Майкова. В промежуток времени между 1854 годом и 1862 годом Майков написал «Жреца», «Последних Язычников», «Певца»[3]. Он уже нигде не читал «Арлекина», он читал «Савонаролу», «Клермонтский Собор», «Собор Константский», знаменитую «Ниву»[4]. Тоненькую книжечку его стихотворений «На 1854-й год» начинали забывать. Для Майкова наступала его лучшая пора. Она продолжалась до 1862 года. Тут вдруг ударили польские погромы, и Каткова голос раздался. Майков тотчас же настроил свою лиру под его лад.



[1] Стихотворение «Арлекин» напечатано было в книге «1854 год. Стихотворения А. Н. Майкова», вышедшей в свет уже при новом царствовании: цензурное разрешение помечено 1 марта 1855 года. Стихотворение «Коляска» («Когда по улице в откинутой коляске»), посвященное восхвалению Николая I и имевшее роковое значение для литературной репутации Майкова, впервые вошло только в посмертное издание поэта. Несмотря на патриотизм и верноподданнические чувства, какими проникнуто это стихотворение, оно не было пропущено цензурой. Говорили, что Николай из скромности не хотел видеть этих похвал себе в печати: в действительности дело, конечно, было не в этом.

И грустно думать мне, что мрачное величье

В его есть жребии; ни дум, ни чувств его

Не пощадил наш век клевет и злоязычья,

И рвется вся душа во мне ему сказать

Пред сонмищем его хулителей смущенных:

«Великий человек! Прости слепорожденным!»

В глазах Николая самое упоминание о существования множества («сонмища») хулителей уже было умалением престижа власти.

Эта же «Коляска» была главной мишенью для высеивания Майкова со стороны передовой журналистики, которая окрестила его «Аполлоном Коляскиным» (см. «Забытый Смех», сборник А. В. Амфитеатрова, т. I, стр. 189–192). Тем не менее «Арлекин» был «гораздо хуже «Коляски». В «Арлекине» проводится мысль, что «вся история и жизнь Запада — сплошная ложь», поэт осмеивает западную науку, общество и политическое устройство, примкнув к самому реакционному крылу славянофильства.

Полонский в своем дневнике от 6 декабря 1855 г. пишет: «Майков торжественно раскаивается в своих похвальных… одах; нигде не упускает случая говорить, что он увлекся начальным ходом событий и поступил глупо: «Я был просто дурак, когда видел что-то великое в Николае. Это была моя глупость, но не пошлость!» («Голос Минувшего», 1919. № 1–4, стр. 107).

 

[2] Заглавие не точно: сборник стихотворений называется «1854-й год», состоит из девяти стихотворений, из которых только одно —  «Клермонтский собор» — перепечатывалось Майковым в последующих собраниях стихотворений.

 

[3] У Майкова два стихотворения, озаглавленных «Певец»: одно переводное из Шамиссо — «Светел ликом, с смелой лирой», другое принадлежит к циклу «Новогреческих Песен» — «Не красив я, знаю сам». Штакеншнейдер имеет в виду, конечно, первое из них, написанное в 1857 году. Старец «худой и сирый» призывал юношей не слишком торопиться «в тщетном гневе древо жизни потрясать», потому что недозрелый плод «полн отравы, а созреет — сам спадет». За этот призыв юноши объявили старика «лжепророком», а ого лиру продажной, и угрожали побить его камнями. Старик пошел во дворец и стад торопить царя: «вперед, иди вперед! созидающее время не прощает и не ждет!» За этот призыв царедворцы, чтобы он не смущал царя, заключили певца в тюрьму, и там старик с спокойной совестью («долг свершен») прославляет «созидающее время». В поэтической форме под маской прославления независимости творчества здесь дан реакционный отпор тенденциям революционного подъема конца 50-х годов. Два других стихотворения — «Последние Язычники» и «Жрец» — политически менее выразительны. Штакеншнейдер оказывает на эти стихотворения, как на отход Майкова в эти годы от «патриотической» лирики.

 

[4] Стихотворение «Нива» («По ниве прохожу я узкою межою…»), 1856 года, призывающее божие благословение на брошенные «мысли семена» и полное веры в близкое наступление лучшего времени для родины, обычно помещалось во всех дореволюционных хрестоматиях.

 

Дата публікації 16.07.2020 в 19:22

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: