авторів

1427
 

події

194062
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » Shtakenshneyder » Из воспоминаний (1854) - 3

Из воспоминаний (1854) - 3

13.03.1854
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

На другой день вечером Толстые и Глинки были у нас, и за ужином Федор Николаевич поднес моему отцу стихи, напечатанные потом в «Северной Пчеле»: Часовня Благовещенского[1] моста» (в день св. Николая), которые так начинались:

 

Слышны звуки, слышен молот,

Крик пилы за долотом,

Ходит по мосту весь город

Мимо стройки под холстом .

 

Тогда не появлялось стихотворения без намека на войну, без приноравливания его к злобе дня, а относящихся собственно к войне было несметное количество.

Стихи тогда наводняли журналы, читались, пелись, ходили — в рукописях по рукам. К числу последних, следовательно нецензурных, принадлежала «Коляска» Майкова. Что было в ней нецензурного, — осталось неизвестным до сих пор. Так как сам Николай Павлович запретил ее печатать, а между тем она была вся преисполнена восхвалениями его добродетелей, то говорили, что он это сделал из скромности, устыдясь избытка этих восхвалений; другие же, напротив того, говорили, что причиной запрещения совсем не была скромность, а был гнев на Майкова за то, что он в этом стихотворении выставил его какой-то непонятной жертвой.

Другое стихотворение той эпохи, также ходящее по рукам, т. е. нецензурное, — Хомякова: «Тебя призвал на брань святую!»[2]

Четвертая строфа этого стихотворения часто выпускалась совершенно; она и — в рукописи казалась страшной[3]. Помню, раз пришел к нам Базили с этим стихотворением в кармане. У нас сидел дедушка. Его ли боялся Базили, или просто был он чересчур осторожен, как настоящий грек, но только, декламируя восторженно стихи эти и диктуя их даже мне, о четвертой строфе он и не заикнулся. А дедушке и без нее было довольно, он сидел насупившись. Эта «глава, лежащая в пыли», эта «растленная совесть» не шли к его России; он не хотел, чтобы к ней относились с подобными речами; не такою видели ее его глаза, еще в молодости ослепленные блеском 1814 года; он это и высказал; но Базили горячо защищал свое мнение. Ему, как греку, особенно нравился конец. «Ну, а это что значит, коленопреклоненная душа ? Я не знал, что у души есть колени, покажите мне коленопреклоненную душу», — придрался дедушка[4]. Базили остановился, как бы в недоумении, но вдруг поднял голову, указал на мраморного, молящегося на коленях ребенка, стоящего в углу, и отвечал: «Вот коленопреклоненная душа».

Много стихов написал тогда и князь Вяземский, но более него и, кажется, более всех, — Глинка. Его стихи, настроенные на божественное, невыработанные, необдуманные, но звучные, позему самому запоминались легче всех. Его «Ура!» кто не знал тогда наизусть? Кто знает его наизусть теперь?

Года через два по окончании Крымской войны, когда не только навеянные ею стихи, но даже самые ужасы, ее сопровождавшие, уже забывались, увидали мы однажды у Глинок, на стенах их гостиной, полосы красной, синей и желтой бумаги, вроде обоев, исписанные китайским письмом. Это было «Ура!», переведенное на китайский язык и привезенное из Китая. Вот начало этого произведения православной музы, заслужившего азиатскую славу:

 

Ура! На трех  ударим разом!

Не даром же трехгранный штык!

Ура! пусть грянет над Кавказом,

В Европу грянет тот же клик!..

И двадцать шло на нас народов,

Но Русь управилась с гостьми.

Их кровь замыла след походов,

Поля белелась их костьми.

Тогда спасали мы родную

Страну и честь и царский трон;

Тогда о нашу грудь стальную

Разбился сам Наполеон!

 

и т. д.

Но вдруг посреди этих песнопений раздались совершенно неожиданные звуки. То были два стихотворения неизвестного автора, одно под заглавием: «К русскому народу», другое — «Русскому царю». Насколько эти стихотворения были в то время распространены, я не могу судить теперь; знаю только, что они ходили по рукам людей, не только не знакомых с автором или его кругом, но даже, если бы они с ними были знакомы, вероятно, не сочувствующих ему. Стихи были, я думаю, не поняты большинством, и потому повторялись наряду с «Ура!» и прочими.

Говорят, что имя автора искалось правительством, и подозрение падало даже на Хомякова, в Москве. Настоящий автор был в то время в Петербурге. Услыхав, какая беда грозит Хомякову, он тотчас же хотел обличить себя, но его удержали. Между тем Хомяков успел оправдаться, настоящего виноватого не нашли, и так дело замолкло.

Стихотворения схоронились по портфелям, забылись даже, может быть, и, наконец, минула им десятилетняя давность. И вот, когда она минула, когда даже сверх нее прошли еще два года, автор за одно из них, а именно за то, которое озаглавлено: «К русскому народу», сослан в Тотьму.

Те люди, которые в одном кармане носили и стихи Глинки и стихи Лаврова, может быть, и были правы, соединяя их: они соединялись между собой, как конец соединяется с началом. Стихи Глинки были лебединой песнью отходящего, стихи Лаврова — начальными звуками новой речи, — речи, в то время, и в его устах, еще полной иллюзий, но которая, начавшись стихами, быстро перешла в прозу и, раздаваясь все громче и громче, как неопределенное ау  в лесу дремучем, скликала братьев к одному месту, чтобы они увиделись и поняли друг друга.

 



[1] Николаевский мост назывался тогда Благовещенским.

 

[2] Одновременно с потоком печатных стихотворных славословий шла встречная противоположная волна рукописных стихотворений критически-обличительного содержания, уже предвещающих близкое наступление общественного подъема. В стихотворении Хомякова обличительная струя сочеталась с воинственным призывом «на брань святую», «за братьев!» и т. д. «Нецензурное» в 1854 году стихотворение это, под заглавием «России», целиком было напечатано в 1861 году в «Стихотворениях А. С. Хомякова» с датой «март 1854».

 

[3] Эта строфа читается так:

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной

И лени низкой и позорной

И всякой мерзости полна!

Указание Е. Штакеншнейдер, что и в рукописи эта строфа обычно пропускалась, характеризует тот круг, где вращалась дочь придворного архитектора: кроме правительственной цензуры, существовала своя, цензура салона.

 

[4] Строфа, особенно возмутившая Ходчинского, читается так:

С душой коленопреклоненной,

С главой, лежащею в пыли,

Молись молитвою смиренной,

И раны совести растленной

Елеем плача исцели.

 

Дата публікації 16.07.2020 в 19:18

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: