Через два года родился у меня Мишенька. Какие разные были мои мальчики. Боренька – черный, большие синие глаза, очень красивый, но характер его с детства можно было определить как упрямый, если он что-нибудь захотел, он должен был добиться своего, и в то же время был очень ласковый. С двух лет он не выпускал из рук цветные карандаши, подражал отцу во всем. Мастерской у моего мужа в то время еще не было, и в комнате, где мы жили, он ставил мольберт. Дома он занимался только творческой работой, для оформительских работ художники получали помещения в разных учреждениях. И вот мой мальчик все время стоял рядом с отцом, повторял все его манеры. У отца была привычка, отходя от холста, прищуриваться, и мой мальчик делал то же самое. Мы жили в доме, где жили одни художники, часто то один то другой художник приходили смотреть как маленький «заборчик» (так его называли) стоит рядом с отцом и повторяет то же самое, что делает его отец.
Миша был беленький, волосики спелой ржи. Ему еще не было годика, он уже пел все детские песенки, которые я ему напевала. А когда укладывала его спать, он пел себе сам. Соседи часто приходили к нам, чтобы убедиться, что это именно Мишенька поет. Когда дети стали старше, стало видно, что это два антипода, они отличались во всем друг от друга – и характерами и своими увлечениями. Боря был весь огонь-ртуть, а Миша замкнутый, степенный, любил сказки, запоминал стихотворения с одного раза. Он не только знал все сказки наизусть, ему надо было знать все буквы (его феноменальная память потом помогла нам во время эвакуации), но пока, какое счастливое это было время.
И вот в нашу мирную и счастливую жизнь закрался страх. Культ Сталина со всеми ужасами его сопровождавшими тяготел над всеми. Понемногу стали исчезать все наши друзья, знакомые. Не стало моих дорогих и таких родных Сонечки с мужем, все, кто приехали из Польши, исчезли, как будто их и не было. Немало книг написано о страшном этом времени – то была злая стихия. Никто не мог знать, когда придет его черед, люди боялись друг друга. Я не надеялась остаться исключением, ведь и я приехала из Польши, жила в непрерывном страхе, и нервы мои пошатнулись. Я приготовила для себя смену белья, мыло и полотенца, ночью спать мы не могли, прислушивались, не едет ли «черный ворон», так называли черный закрытый фургон, который проглатывал людей. И однажды ночью, черный ворон подъехал к нашему дому, остановился прямо у наших окон. Мы замерли, слышим топот ног в нашем подъезде, господи, а дети! Эти люди ведь никого не щадили. Потом мы услышали, что стучат, но не к нам, а к соседу – скульптору Карпенко. Через несколько минут стало тихо, но еще через минут двадцать постучали в нашу дверь. Люди в мундирах зашли к нам в комнату и сказали: «Одевайтесь, идем!» Дрожащими руками я начала натягивать на себя одежду, выходя с ними, посмотрела я на своих ангелочков, они спали мирным сном, неужели мы видим Вас в последний раз?
Но оказалось, что нас позвали понятыми при обыске у соседа, обыск продолжался несколько часов, переворачивали весь дом, мы потом должны были подписать протокол, что присутствовали при обыске и нас отпустили.
Дети уже проснулись и встретили нас с сияющими глазками, а я залилась слезами. Что будет с нами завтра? Этого мы не знали – страшное было время. Я часто думала о Зигмунде, какое счастье, что он не приехал в Советский Союз. Из польской тюрьмы, отбыв свой срок, он выйдет на свободу, а тут бы он пропал и я вместе с ним.
Свободное копирование
