Иосиф Дик - 3

Осенью мы с ним встретились в Москве, возле Дома Литераторов. Из главного подъезда на улицу Герцена вывалилась шумная пьяная компания. Самый шумный и пьяный – он. Белые глаза на багровом лице, распахнутое пальто, вытертый, бесформенный портфель через плечо на ремне. Я хотела прошмыгнуть незамеченной, но он, с криком: «Анюта!» встал на моем пути, расставил свои несчастные руки, поймал, крепко сжал и мокро поцеловал в губы. Кто-то из собутыльников поощрительно заржал. Я вырвалась.
- Ничего, Анюта, не обижайся! – заорал он. - От этого еще никто не забеременел!
Трудно было с этим не согласиться, да я, если честно, и не обиделась.
. Представляешь, - дыша мне в лицо водочным перегаром, заговорил он возбужденно. – Этот подлец (он назвал известную писательскую фамилию) сказал про меня, что я – «уходящая натура»! Я – «уходящая натура»! Да сам он кто!.. Сволочь такая!.. 
- Идем! – тянули его спутники.
Уходя, он продолжал выкрикивать что-то в адрес подлеца, и в этих выкриках звучала обида мальчика, которого взрослый сукин сын ударил ниже пояса.

Это и в самом деле был удар ниже пояса. И было это тем более обидно и не справедливо, что он в то время писал свою лучшую вещь, выстраданную всей жизнью - повесть об отце, румынском революционере, писателе, участнике гражданской войны коммунисте Ионе Дическу. О том, как этот человек зажегся идеями интернационализма и приехал в Советский Союз строить новый справедливый мир. И как в 1937-м он был арестован и расстрелян. Мать тоже была арестована и погибла в лагере.
Этой темы еще недавно не существовало в Советской печати, и даже теперь не было надежды на публикацию, хотя наступил период Хрущевской оттепели, и о событиях такого рода говорили открыто, люди возвращались из лагерей, приоткрывалась страшная правда эпохи. Но еще не прилетела первая ласточка – «Один день Ивана Денисовича», после которой успело выйти еще несколько вещей на такую тему. Дик со своей повестью об отце - не успел. Ручеек гласности быстро перекрыли, оттепель сменилась похолоданием.
Книжка «Встреча с отцом» вышла только в 1985-м, после смерти писателя.
Если бы отец, так веривший в справедливый мир, мог предугадать судьбу сына, который в пятнадцать лет оказался отверженным, а в девятнадцать потерял на войне обе руки!
 Если бы, да кабы…
 Эти руки, отданные юношей-фронтовиком за Родину  –  стали  платой за расстрелянного отца, за возможность учиться в Литературном институте, за иные-прочие льготы, которые давала ему его страшная инвалидность.  Но какой дорогой платой!

Еще раз мы с ним встретились жарким летним днем 1959-го года, снова на улице Герцена. Он собирался садиться в машину, и, увидев меня, спросил:
. Тебе куда? Садись, подброшу.
Я сказала, что вообще-то собираюсь на дачу.
. Так ведь и я на дачу! – обрадовался он. – Мне только надо домой заехать на минутку, а потом прямиком туда. Поехали?
И мы поехали. Он жил в писательском доме на Ломоносовском проспекте, рядом с кинотеатром «Прогресс».
. Зайдем, выпьем чего-нибудь холодного, а то в горле пересохло.
С той нашей встречи в Гаграх, прошло два года. За эти два года я успела «сходить замуж», развестись, переползти на четвертый курс, поработать на целине со студентами биофака и написать об этой целинной эпопее очерк, который  был напечатан в только что вышедшем шестом номере «Нового мира». Этот номер журнала с несколькими тоненькими оттисками мне как раз сегодня вручили в редакции, и, сидя рядом с Диком в машине, я не могла этим событием не похвастаться.
Он шумно поздравил, даже остановил машину, чтобы полистать оттиск.
. Подаришь?
. Подарю.
Мы подъехали к его дому, и пока я шла к его подъезду, а он запирал машину, тетки, сидевшие на лавочке у подъезда, понимающе качали головами и ощупывали меня  презрительными взглядами.
Ключ от квартиры висел у Дика на шее, на длинном шнурке. Он открыл дверь, и я очутилась в просторной, залитой солнцем, комнате, то ли гостиной, то ли кабинете, чисто убранной, с цветами на круглом столе, книжными стеллажами, креслом у  телевизора, письменным столом с аккуратно разложенными предметами – все говорило о женской руке. Я спросила, женат ли он.
. На данный момент – нет, - ответил он. – Лифтерша убирает через день, ну и готовит заодно. Есть хочешь?
. Нет, только пить.
. Сейчас. А ты пока надпиши журнальчик.
Он ушел, а я села на подоконник и надписала на обложке оттиска: «Дик! Спасибо Вам за то хорошее, что Вы для меня сделали, сами об этом не догадываясь».
Он вернулся с запотевшей бутылкой вина подмышкой и двумя стаканами, которые удерживал в расщепах своих культяпок. Поставил рядом со мной на подоконник, прочитал надпись.
. Ты меня заинтриговала, Анюта. Что я для тебя такое сделал?
Я попыталась объяснить, но, кажется, у меня это не очень получилось. А я и правда была ему благодарна. За те слова, которые он мне сказал в Гаграх, когда мы сидели в машине: «Ты своей силы не знаешь. Поверь в себя, и всё у тебя пойдет». Я запомнила эти слова, и мне с ними стало как-то легче в жизни.
Не знаю, стоит ли описывать последующее. Дело в том, что вернулся он раздетым, в одних трусах, и вид его не оставлял сомнений в его намерении.
Нет, не было никаких домогательств, настырности, грубых притязаний. Открытый  взгляд, не требующий слов: да – да. Нет – нет. Под таким взглядом глупо манерничать, изображать возмущение, корчить из себя. Он вовсе не был мне неприятен – крепкий, еще молодой мужик с мощным торсом, ну, может, излишне мясист. Руки? Ну, в конце концов, на это можно и глаза закрыть.
Но как раз в те дни я была по уши влюблена в одного молодого человека из Ленинграда. В чем я виновато и откровенно призналась Дику, объяснив ему, что – ну, никак.
Он отнесся к этому без обиды. Нет – значит, нет. Вольному воля. Мое дело предложить.
Мы посидели на подоконнике, выпили вина, легко и дружески потрепались. Я попросила подарить книжку, и он надписал и подарил –  «Золотую рыбку», ту самую, любимую мною в детстве, и много раз переиздававшуюся.  Потом он вышел из комнаты, вернулся в брюках и в рубашке, и вскоре мы снова прошли мимо теток, смеривших меня взглядами, полными такого брезгливого отвращения, что я чуть было не начала оправдываться – ну, не виновата я, не было ничего, и нечего на меня так люто смотреть.