В сторону южную

  После Якутии с ее жуткими холодами, вечной мерзлотой, по причине которой уродливо торчат над землей обмотанные тряпками трубы городских коммуникаций... После полярной ночи и шестичасовой разницы во времени, особенно мучительной по утрам (у них уже восемь утра, а в Москве два часа ночи - самый сон) особенно приятно вспомнить комфортабельные и радостные путешествия в мою любимую Молдавию. Судьба настойчиво толкала меня в сторону этой страны в обеих ее ипостасях - советской Молдавии и социалистической Румынии.

  С первой же поездки в Кишинев в начале семидесятых годов я влюбилась в этот романтический зеленый, чуть застенчивый город, где никто и никуда не торопился, где любили и умели вкусно поесть и ценили национальную кухню, где все держали погреба с чудесным молдавским вином. И гостиница "Кодру", в которой я обычно жила, была чудесной, особенно по контрасту с большинством советских гостиниц того времени с привычным хамством администрации и столь же привычным дискомфортом, тяготеющим к экстремальному. Никогда не забуду, например, как зимой в Красноярске в гостинице вдруг отключили отопление (горячей воды и прежде не было), и пришлось спать в шубе, шапке и чуть ли не в обуви. Не забывается и несвежее белье, и голодные буфеты с несъедобной пищей, прокуренные номера со скверной канцелярской мебелью, вечный шум в коридорах, где перекрикивались горничные и гуляли подвыпившие постояльцы, и ощущение своей чужеродности в этом враждебном и даже опасном мире. "Кодру" же была в ведении, кажется, Совета министров, и тут тебя любили уже за самое твоё право здесь жить - в тишине, чистоте, на мягкой мебели и в коврах. Плюс ко всему в гостиничном кафе чудесно кормили на белых скатертях. Как, впрочем, и во многих других местах города. Еще здесь можно было купить книжки местных издательств и диковинные по тем временам конфеты местных кондитерских фабрик в виде различных фруктов в шоколаде. А также дефицитные в других местах страны товары народного потребления. Неудивительно поэтому, что Кишинев устойчиво ассоциировался в моем сознании с Книгой о вкусной и здоровой пище - любимой книгой моего голодного детства.

  Что касается театра, то легендарного Лучафэрула, о котором недавно написала книжку ("Был такой театр") моя подруга Ирина Уварова, я уже не застала. От него остался только миф, вполне, кстати, устойчивый, вроде мифа о Паневежском театре. Зато я познакомилась с двумя представителями этого легендарного театра - режиссером Надеждой Степановной Аронецкой и актером Думитру Фусу.

  Надежда Степановна в пору нашего знакомства работала в Тираспольском русском драматическом театре. Это была полная, неухоженная и бедно одетая женщина. Немолодая. Ее преследовали несчастья: неизлечимо больная дочь, умирающий отец, у сына - неприятности с правосудием, быт не налажен, денег не хватает. Однако она никому не давала ни малейшей возможности себя пожалеть: не рассказывала о бедах, не жаловалась, обладала колоссальным чувством юмора, норовила подарить книжку и излучала такую мощную и жизнеутверждающую энергию, что, общаясь с ней, хотелось немедленно же что-то сделать для театра, для искусства, для людей. Ее собственная любовь к людям и искусству была деятельна и эффективна. Переехав в Молдавию в 1956 года (ее пригласило руководство Республики после успешных гастролей Ростовского театра комедии), она прошла через все театры Молдавии, оплодотворив каждый своей творческой фантазией, острым чувством театральности, педагогическим даром. Везде ее функция была начинать на пустом месте или в тяжелый момент прорыва, и она укрепляла, поднимала, удобряла и взращивала, создавала и строила. Национальные режиссерские кадры пока только подрастали, а новая волна актеров еще готовилась в Москве и Питере. Когда в 1960 году молдавские выпускники Щукинского училища, талантливые, молодые, красивые, вернулись в Кишинев, Аронецкую уговорили сделать с ними новый театр. Тот самый Лучафэрул. Именно она внесла первый вклад в успех этого театра. Она не только выпускала с ними спектакли, но и продолжила студийное формирование молодых актеров, а через четыре года, когда получил диплом режиссера Ион Унгуряну, уступила ему свое место, а сама взяла курс в Кишиневском Институте искусств и уже на втором году обучения заронила в них мечту о собственном, новом театре.

  Сколько их было, блестящих актерских курсов, готовых театральных коллективов, из которых по разным причинам театры так и не возникли! Она же со свойственной ей волей и энергией добилась его официального учреждения. Выпускной курс в составе 19 человек спектаклем "Город на заре" открыл в 1970 году (к этому времени начал угасать Лучафэрул) стационарный русский драматический театр в Тирасполе. Увы, город оказался нетеатральным: в сложившемся укладе жизни места для театра предусмотрено не было, но, как это нередко бывает, успех ждал Тираспольский театр на гастролях, фестивалях, конкурсах и у заезжих критиков. Нравился их творческий и нравственный максимализм, высокий художественный уровень спектаклей, отличная выучка актеров, театральность как способ существования. Однако десять лет спустя (те же роковые десять лет были отведены и Лучафэрулу) театр развалился. Участь почти всех студийных театров, за редким исключением. Аронецкая набрала новую студию, но ее неприятности лишь умножились. Студийцы ее боготворили, боролись за нее, а чиновники - ненавидели за неудобство, непослушание, прямоту, настойчивую требовательность, нелицеприятность обхождения. Ее знали в лицо все вахтеры и все милиционеры в присутственных местах, где она высиживала часами, и, как правило, ей сочувствовали и содействовали. Действовало ее обаяние самоотверженности и бескорыстия, сила матери, бросающейся на защиту своих детей. Еще и поэтому чиновники избегали личного общения с ней и дважды в год обязательно пытались ее снять. В конце концов, сняли и обрекли на бесприютные странствия по театрам на разовых постановках, притом, что во всех театрах Республики были постоянные проблемы с режиссурой, а Аронецкая по природе своей была строителем, созидателем театра и воспитателем труппы.

  Думитру Фусу - самая загадочная фигура в труппе Лучафэрул. Вещь в себе. Романтическая внешность: копна вьющихся волос, непрозрачные сумрачные глаза, обращенные глубоко внутрь себя, куда посторонним доступа не было, азиатские широкие скулы, мягкая кошачья пластика. Корни уходят глубоко в традиционную крестьянскую культуру и в православие. В Лучафэрул сразу стал ведущим актером. Снимался в кино. Самая знаменитая роль - Скапен. Но мне не пришлось увидеть Митю на сцене Лучафэрула: он покинул театр вместе с Аронецкой, продемонстрировав чудеса преданности, обычно актерам не свойственной. У них даже был любовный роман с Надеждой Степановной как высшая степень духовной и профессиональной близости.

  Когда мы познакомились, он как раз создал в Кишиневе Театр одного актера и выступал с исполнением народных романтических баллад: и читал, и пел, и играл на музыкальных инструментах, и разыгрывал маленькие сценки...Гастролировал по деревням. Мог остановиться посреди улицы, чтобы проиграть кусочек своего спектакля, ни на кого не обращая внимания, полностью погружаясь в музыку, как бы завороженный ритмом мелодии и слова. Именно музыкальность лежала в основе его таланта и абсолютный слух, исключающий какую бы то ни было фальшь в игре.

  Митя мне нравился. Хотелось пробить броню его романтического плаща и докопаться до сути, увидеть живые реакции на окружающую действительность, в том числе и на себя. Но он был почтителен, внимателен, и все время мы проводили вместе в бесконечных беседах. Каждый мой приезд. И лишь однажды прорыв во взаимоотношениях все же произошел.

  Как было принято в те годы, молдавский комсомол устроил для творческой молодежи отдых-учения в прекрасном сельском ландшафте, на базе пионерского лагеря. Утренние прогулки по ранней весне, дневные встречи, на которых читались лекции и велись беседы на умные темы, а вечером - концерты и танцы. Музыка была отличная, в том числе, только приобретающие известность и любимые мною Бони М. Под их экзотические, пряные, зажигательные мелодии мы отплясывали с Митей. Никогда - ни прежде, ни потом я так хорошо не танцевала. Словно от этого зависела вся дальнейшая жизнь. Мне удавались все импровизации, ритм нес меня как бы сам собой, помимо воли. Мы чувствовали друг друга и были абсолютно синхронны, всем телом ощущая, вкушая каждую ноту и наслаждаясь движением и взаимопониманием, раскрепощенные и счастливые. Это и было наше безгрешное любовное соитие, положившее конец столь долгому томлению и тоске.

  Близость моя к Молдавии еще усилилась, когда я начала работать в Отделе соцстран во ВНИИ киноискусства, где мне достались оставшиеся не поделенными и в общем-то никому не нужные две страны - Вьетнам и Румыния. Я принялась учить румынский язык и периодически ездить в Румынию на закупки фильмов. Драматизм разделения некогда целостной страны на две части усугублялся тем, что советская власть делала все возможное, чтобы оградить Молдавию от естественного тяготения к румынской культуре. В Москве был прекрасный магазин "Дружба", где продавались книги соцстран, в том числе и румынские. В Молдавии эти книги были запрещены, и я, в особенности справочники и словари, возила друзьям тайком. Горьким было отлучение молдаван от литературного румынского языка. Дело в том, что в Бессарабии (так прежде называлась Молдавия) говорили на диалекте, в Румынии - на литературном языке. Национальным театрам в Молдавии играть на литературном языке запрещали даже написанную на нем классику. Не говоря уже о том, что в Румынии писали латиницей, а в Молдавии - кириллицей. Любые попытки нарушить запреты (типа кружка в Национальном театре по изучению норм литературного языка) жестоко карались, вплоть до тюремного заключения по обвинению в национализме. Политика эта бытовала, разумеется, и во всех других национальных республиках СССР. В Казахстане, например, насильственная русификация (не было ни школ, ни детских садов на казахском языке) привела к тому, что в Национальный театр не могли набрать актеров-казахов, знающих родной язык.