Кончался институт. Альберт Захарович рекомендовал меня в аспирантуру. Но что мог он сделать? Новая деканша вызвала меня и, не глядя в лицо, спросила, как я представляю себе будущее после окончания курса. Я ответила, что хотела бы поступить в аспирантуру. С отрепетированным холодным, спокойным удивлением она подняла на меня глаза; иронически, почти издевательски: "В ас-пи-ран-ту-ру? Ну, об этом и не думайте. Придется поработать, как и всем". Как всем? Я оказалась одной из немногих, кто отправился работать по распределению учительницей, далеко от Москвы. А несколько человек в аспирантуру поступили.
Деканша руководствовалась не только данными моей биографии, начальство не дремало. Удивительно, что я, дочь репрессированных родителей, достаточно уже хлебнувшая несправедливостей и горя, все еще не понимала того, что беды ходят вокруг меня. Ранней весной 1947 г. меня вызвал к себе директор МОПИ. Монументальная фигура за большим письменным столом в сумрачном кабинете. Предложил сесть. Внимательно смотрит на меня, медлит начать беседу. Я спокойно, с наивным бесстрашием гляжу на него. "Скажите, - произнес директор вкрадчиво после нескольких вопросов о занятиях, - Приходилось Вам слышать в стенах нашего института разговоры о повышении цен? Припомните, Вы сами говорили об этом с кем-нибудь?" Я задумалась. Действительно, слышала я или нет? Не вспоминалось ничего определенного. Ответила вопросом, казавшимся мне простым и смелым: "А разве это неправда, что цены растут и жизнь становится труднее?" Директор откинулся в кресле и не сразу нашелся, что ответить. Потом долго толковал о временных трудностях и по-отечески посоветовал не вступать в дальнейшем в подобные беседы.
Оглядываюсь на близившиеся к концу юношеские московские годы. Судьбы других детей, подобных мне, оказались много тяжелее. Но все равно. "Дубовый листок оторвался от ветки родимой", - писала мне мама еще из лагеря и потом тоже говорила, что этот образ из Лермогтова для нее прочно связан со мной.
Но я уже привыкла быть без семьи, приспособилась к жизни без нее и в те годы никогда себя не жалела. Нравственное мое развитие шло по линии приспособления к обстоятельствам; не в общественной жизни - эта сторона для меня, кажется, не существовала, - а в своей собственной жизни, в быту, в общении с людьми. Как-нибудь прожить, но только учиться... Все сконцентрировалось на интеллектуальной стороне жизни. С этой точки зрения я и людей расценивала: самое главное - ум; умный человек лучше доброго дурака. И сама больше всего хотела быть умной. Но как-нибудь прожить - это означало перетерпеть свое двусмысленное положение ради будущего, а не попытаться изменить его, сделав шаг к самостоятельности.
Свободное копирование
