Отец не принадлежал ни к одной из политических партий, но нелегальную литературу, которую ему давали, читал и прятал на своем большом пчельнике в самом злом улье. Он был убежден, что благие начинания не следует откладывать на будущее, а надо прямо сейчас делать для людей все, что только можешь. Крестьянам же в первую очередь требуется две вещи — просвещение и кооперация. К сожалению, кооперацией почти никто из молодых учителей не занимался, хотя все они говорили о благе народа. И это понятно: любить дальнего приятнее и легче, чем любить ближнего, ежедневно помогая ему.
Да и трудно было тогда работать сельскому учителю. На первый взгляд, все было можно и, в то же время, — нельзя. Так, например, можно было читать лекции в школе для детей и взрослых с показом «туманных картин», но текст лекции должен быть проверен и согласован с начальством, отступать от него ни на одно слово было нельзя. Для каждого такого чтения требовалось разрешение Министерства внутренних дел и прокурора Святейшего синода. Поэтому вести систематические занятия на какую-либо тему практически оказывалось невозможным. Постепенно отказался от лекций и отец. А ведь в моей детской памяти осталось: зимний вечер, школа на краю села, класс, в больших окнах виден зимний сад в снегу. На сдвинутых партах сидят взрослые и дети, человек двадцать, может быть больше, и все неотрывно смотрят на стену, где, действительно как в тумане, отступает из России великая армия Наполеона. Слышен голос отца, а в классе тепло и тихо...
Еще одно зимнее воспоминание. Наша маленькая квартирка в школе, отец работает за письменным столом, потом встает, подходит к окну и зовет нас. Там, за деревьями, которые в один ряд окружают школу, лежит темное заснеженное поле, на котором то вспыхивают, то гаснут зеленые огоньки — волки. Наш белый пес Дружок тихонько скулит в школьной раздевалке. Он боится идти на двор, но сегодня волки так близко подошли к нам, что Дружок останется в доме.
Но в памяти живо и другое. Поздняя осень, а, вернее, уже начало зимы 1909 года, потому что везде лежит неглубокий снег. Нас, детей, ночью разбудила какая-то тревога в школе, далекие крики со стороны Пудкова, деревни в полутора километрах от школы, и говор спешащих по дороге людей. Все обитатели школы высыпали на крыльцо, и когда говор затихает, со стороны Пудкова доносятся крики и какой-то хрустящий, почему-то особенно страшный звук... Мария Александровна, стоящая рядом с мамой и Екатериной Александровной, громко вздыхает и крестится. Рядом с отцом стоят его приятели-мужики и уговаривают не ходить в Пудково — все уже кончилось, конокрадов забили... «Звери, звери...» — повторяет отец. Мы знаем, что несколько дней назад в Пудково конокрады увели двух лошадей, и догадываемся, что теперь их поймали, их бьют, и нас впервые охватывает какой-то темный ужас.
В суматохе мама не доглядела, и наш брат вместе с поповскими детьми убежал в Пудково. Вскоре он вернулся и, сидя на печи, весь трясся от нервного озноба, а мама отпаивала его горячим молоком.
Дня через три мимо нас из Пудкова провезли два гроба с убитыми. Их провожала довольно большая толпа сумрачных мужиков и баб, в которых я впервые ощутила что-то звериное и тупое, что выплеснулось в последующие годы революции, гражданской войны и в массовом уничтожении людей коммунистами.
