Около того же времени я случайно встретился на одном дипломатическом завтраке с Батлером и поехидничал над попытками Форин оффис избавиться от Негрина. Батлер был смущен и долго заверял меня в незыблемости права убежища в Англии.
Потом лейборист Добби сделал запрос о Негрине в палате общин, а лейборист Страболги сделал аналогичный запрос в палате лордов. Отвечали Батлер и Галифакс. Им пришлось жутко изворачиваться и доказывать, что я не я и лошадь не моя. Добби не удовлетворился этим и поставил вопрос о Негрине на заседании лейбористской фракции парламента. Эттли крутился, как карась на сковородке, и усиленно наводил тень на плетень.
В конечном счете вопрос об отъезде Негрина из Англии больше не поднимался. А в следующем, 1941 г. после вступления в войну СССР и США, он вообще потерял всякую актуальность даже для британских министров.
Негрин прочно обосновался в Англии и прожил здесь вплоть до конца второй мировой войны. Он крепко жал мне руку, когда в конце 1943 г. я окончательно покинул Лондон, переведенный на дипломатическую работу в Москву. А я оставлял его с некоторым чувством беспокойства: Негрину на моих глазах приходилось бороться с болезнями, свойственными всякой политической эмиграции революционного толка. Первые годы он справлялся с этими болезнями в общем благополучно. Я был рад и от души желал ему твердости и в дальнейшем. Но Негрин по натуре был индивидуалист и легко поддавался эмоциям, а отсюда при известных обстоятельствах могли произойти ошибки и промахи…
Из множества разговоров, которые за два с половиной года я имел с Негрином, мне хочется здесь вспомнить один, особенно ярко закрепившийся в моем сознании.
Он происходил в июле 1940 г. вскоре после прибытия Негрина в Англию. Франция только что пала. Все были чрезвычайно взволнованы этим, и многие, очень многие задавали себе вопрос: как и почему это произошло? Я задал тот же вопрос Негрину. Вот что он мне отвечал:
— Я совершенно убежден, что основная причина поражения Франции не военная (хотя недостаток танков и авиации, конечно, сыграл свою роль), а внутриполитическая. Кого мог увлечь лозунг «защиты демократии» Даладье, Лаваля, Фландена, особенно когда все эти герои сразу же повели бешеную кампанию против коммунистов и всех вообще «левых»?
— Ну, а социалисты? Каковы были их позиции — прервал я Негрина.
— Роль социалистов была просто гибельна! — возмущенно воскликнул Негрин. — Крыло, возглавляемое Полем Фором (около трети всей партии), стало прямо сбиваться на фашизм. Крыло, возглавляемое Блюмом (до 40% партии), несмотря на все свои попытки отмежеваться от Фора, в сущности мало чем от него отличалось: главным занятием Блюма была борьба против коммунистов. Из всех социалистов только Жиромский и (позднее) Ориоль являлись противниками коммунистоедства. Пьер Кот (радикал) тоже был противником преследований коммунистов. В итоге социалисты пошли за Даладье, а в рабочих массах наблюдались разброд и смятение… В такой обстановке оперировали «200 семейств», которые больше всего мечтали о соглашении с Гитлером и о развязывании войны между Германией и СССР. Особенно старались они в период советско-финской войны. Советское правительство поступило очень мудро, вовремя заключив мир. Продлись война еще 1–2 месяца, и я не был бы удивлен, если бы Даладье помирился с Гитлером.
— А что вы скажете о французском генералитете? — вновь прервал я Негрина.
— Могу сказать одно. Французские генералы абсолютно бездарны и были полностью загипнотизированы «линией Мажино». Вдобавок они вообще не хотели драться. После прорыва под Седаном среди армейской верхушки началась паника. Гамелен и К° поняли, что Францию может спасти только народная война, но этого как раз генералы боялись больше всего. Все они духовно с фашистами. Я сам на каждом шагу наблюдал, как на протяжении всей войны французские офицеры читали такие органы, как «Гренгуар», «Же сюи парту», и другую реакционную нечисть, издающуюся на немецкие деньги. Как характерно, что Петэн, французский посол в Мадриде, в течение всей войны поддерживал самые дружеские отношения с германским послом в Испании!.. Когда французский генералитет оказался поставленным перед выбором: капитуляция или народная война, — он выбрал капитуляцию. Париж был сдан не по военным соображениям, а просто сотому, что «200 семейств» боялись, как бы там не возникла новая Коммуна.
Слова Негрина тогда мне многое объяснили. Вся информация последующих лет их полностью подтвердила.
Свободное копирование
