Воспоминания о детстве и молодости - 133

Брунов воспитывался в Лейпциге с братом своим горбуном; они были русские подданные, курляндцы. Брат его издавал газету в Дрездене еще в 1854 году. Карьера старшего самая странная; он выставлял себя, где только мог быть замечен, занялся под руководством Балтазара Балтазаровича Кампенгаузена истою протестантской пропагандой и протестантским благотворением, т. е. русским свиньям ничего не давать, а только милым немцам сапожникам и прочим высоким ремесленникам, дошедшим до искусства обманывать. Русские пили сбитень с черным хлебом, а немцы чай mit Bulken und сухарем и говорили: пожалует, das kann ich auch machen {Это я тоже могу сделать (нем.).} и лакали очень дурно и втридорога. Русские говорили: фронтон заподлицо, а немцы ein Frontone mit грациозное Fügung {Фронтон с грациозным соединением (нем.).}, ведь это мило, право мило. Но теперь мы очнулись, узнали, что поляки, богемцы, сербы, булгары, черногорцы тоже наши братья славяне, и принялись жать немцев. Они втихомолку наживаются, но не смеют пикнуть. Ведь вся Пруссия была славянская, а Мекленбургия и теперь осталась оботритской[1]. Лейпциг просто Липецк, только нет целебных вод, а Дрезден -- Дражданы. Я дразнила своего англичанина в Риме и уверяла его, что вся Северная Германия будет под железным игом Всероссийского государства. "Und unsere schöne Civilisation,-- вскрикивалэтотзакоснелыйнемец,-- und die schöne poésie von Hans Sachs, scheinte makellos und poet, und der gewisse Heine, der so schön über die Thränen Urzeit gut bescheint

Die Damen waren ästetisch,

Die Herren mit zartem Gefühl[2] *.

{* А наша прекрасная цивилизация,-- ,-- и прекрасная поэзия Ганса Сакса, кажется, безупречная, и поэт, и известный Гейне, который так хорошо осветил слезы прошлого:

Полны эстетизма мужчины,

У дам возвышенный взгляд (пер. В. Левика).}

Совершенно анакреонтическое, ваш плевый Пушкин ничего подобного не писал". Как же не так, а зато ваш башмачник Hans Sachs не может сравниться с нашим великим Тредьяковским, этот был прямо с кондачка и писал: "О лето, о лето, Тем ты не любовно, что вовсе не грибовно". Смейтесь над грибами, вся Россия объедается грибами в разных видах, и жареных, и вареных, и сушеных. Мужики ими наживаются, и в необразованной Москве рынки завалены сушеными трюфелями. Я смерть люблю грибы, жареные на сковороде.

Немцы все -- картофельники поганые -- это мне сказал литвин,-- и образованные наслаждаются вафлями. Что такое вафля -- просто дрянь. Мятлев говорил, что на свадьбе Лизеты подавали вафли, когда он писал идиллию[3]:

Кантор женится с Лизетом,

Колонисты поднялись,

Кто со скрипкой, кто с кларнетом,

И все вместе поплелись.

"Куда, милые?",-- спросил с экипажа-телеги турок. "В Красный кабачок, кте государь сам опробовал немецкий фафель, они лучше, чем в Померании у почтенной старушки на станции, и она пожелала портрет Фридрих Великой, когда он в лодке переехал Стикс. Оне крадсненский гусар с крафом Ланжерон; он пальшой парин из француского корота Тулузы, там имеет свой Rentier farm {Доходную ферму (нем.).} и фсе ей толжны теньки". Брунов говорил точно так же, как эти колонисты, которых поселили у Средней Руки для высушки болот и садки деревьв, это сделала Екатерина и дала им разные льготы. Вот эти свиньи, говорят мужики, не знают некрутчины.

Орлову понадобился хороший редактор, и Воронцов ему уступил Брунова, который ему писал в Адрианополе; всем известен этот знаменитый трактат[4] как авторитет, на который мы ссылались перед поганой Крымской войной. По этому трактату нам дали право входить в Босфор и отрезали часть Бессарабии до Прута, а в средней Азии дали Батум, прекрасный порт. Я помню, как возили турецкое золото на Монетный двор; но государь простил им несколько миллионов, потому что издержки войск были уплачены. Благодарить приехал Халиль-паша[5]; его приняли в Тронной зале. Имп стоял перед троном, и Халиль коленопреклоненно вручил ему письмо Махмуда. Махмуд был последний замечательный султан; по несчастию, он упивался араки; его лечил английский доктор Милинген и припадки delirium tremens {белой горячки (лат.).} лечил сильными приемами опиума; его катали в парадном каике нарумяненного, потому что боялись возмущения в Кон в случае его смерти; он останавливался у подъезда Бутенева, которого любил и очень уважал.

Перед отъездом Халиля государь долго с ним говорил о положении Турции и сказал ему: "Передайте от меня следующее предложение, чтобы мирным образом покончить с этим вечно угрожающим потрясением Восточного вопроса. Один Махмуд может его разрешить; скажите ему, что, как друг, я советую ему принять веру большинства своих подданных". Халиль, тронутый, отвечал, что надобно будет выбрать минуту расположения к разговору. Восемь месяцев он искал удобного случая. Махмуд вскрикнул: "Государь Николай Пав единственный честный человек в Европе". И начал заниматься церковью православною, но вскоре умер. Абдул Азиз уже пил[6] и совершенно одурел, подпавши совершенно в руки англичан; с его короткого правления пошла la grande dégrengolade de l'empire Ottomane {великое распадение Оттоманской империи.}, a последний удар нанесла ему та же Англия своим вмешательством во внутренние дела этого несчастного государства. "Les hommes s'agitent, et Dieu les mène" {Люди тревожатся, а Бог их ведет.},-- сказал Фенелон. Брунов приехал в Петер, где был назначен готовить в к Константина Николаевича к его поездке на Восток; он учился по-турецки. Щедро одаренный, он впился жадно в разные книги, читал историю Гаммера "L'empire Ottomane". Встретив его раз на вечере, я ему сказала: "Nous devons prendre Cple".-- "Comme de raison, il sera à nous" {Мы должны взять Константинополь.-- Он, разумеется, будет наш.}. Его сопровождал Литке и Гримм. В Севастополе, рассказывал Гримм, мы нашли флот в цветущем состоянии. Лазарев был ученик англичан, офицеры имели каждый в своей каюте библиотечку и карты; они читали, ходили по городу, кутили умеренно и пили умеренно. Одним словом, они были порядочные люди: из них вышли наши герои Корниловы, Нахимовы. Во время Синопского сражения он делал чудеса на своем "Владимире"[7]. Когда соединенный флот окружил берега Крыма, он выходил безбоязненно в море и говорил, что можно было остановить высадку их войск и отстоять. Благоразумная наша звезда решила иначе. Трое братьев Бутаковых ознаменовали себя различными подвигами. Спокойные, хладнокровные, эти три рыжичка, как прозвали их солдатики, были замечательные люди. Я встретила Григория и Алексея у фельдмаршала Барятинского и наслаждалась их разговорами. Фельдмаршал знал азиатскую карту и политику. Они с Алексеем Ивановичем говорили, что мы должны следовать указаниям Великого Петра и взять весь этот край до Персии и Афгана. Петр послал Бека и 300 человек войска, чтобы проложить дорогу, но все погибли в песках и были вероломно перерезаны этими же персиянами. Алексей Иванович закупил машины в Ливерпуле и с женой отправился к Аральскому морю; оттуда он мне писал комические письма и описывал, что делает героиня пустыни, его жена, как она варит, готовит обед, каких зверей и рыб она ест, а каких дает только индигенам {От фр. indigène -- туземец.} Какие звери нас едят, которых мы едим. Он нарисовал мне карту этих морей и пустынь. Он нашел там Шевченко, бедного изгнанника за какие-то либеральные стихи, писавшего прелестно à la sepia {сепией.}. Он написал портрет какого-то дикого[8]. Григорий Бутаков ездил в Англию, чтобы следить за прогрессами английского морского искусства, он говорит, что французский флот просто дрянь в сравнении с английским. Алексей вернулся с Аральского моря; в Пет никто не обращал на героя никакого внимания; он умер забытым, но потомство воздаст ему должное. Третий брат был защитником критских греков, которых безбоязненно перевозил в Грецию peu à peu {понемногу.}. A теперь он крейсирует на Босфоре, Дарданеллах и в Средиземном море.