Воспоминания о детстве и молодости - 123

При великих княжнах была Юлия Федоровна Баранова, дочь графини Адлерберг, очень добрая и честная женщина, но очень ограниченная, притом слабого здоровья. У в<еликой> к<няжны> Ольги Николаевны была m-lle Dunker, злое существо с романическими наклонностями; она любила слушать с Мердером пенье соловья по вечерам около дворца в кустах. Система Дункер была совершенно овладеть умом своей воспитанницы и ссорить двух сестер, Марию Ник<олаевну> с меньшой сестрой, что ей вполне удалось, и то детское чувство охлаждения осталось на всю жизнь. Сестры любили друг друга, но не ладили.

Швейцарец Жилль и Жуковский были учителями; впоследствии Плетнев заменил Жуковского, когда науки сделались серьезнее. Русскую историю преподавал профессор Арсеньев, скучнейший из смертных. Имп<ератор> ему сказал: "Русскую преподавать до Петра, а с Петра я сам буду учителем". На этих же лекциях никто не присутствовал. Государь знал все 20-ть томов Голикова[1] наизусть и питал чувство некоторого обожания к Петру. Образ Петра, с которым он никогда не расставался, был с ним под Полтавой, этот образ был в серебряном окладе, всегда в комнате императора до его смерти. Глядя на него, он отдал богу душу, которая и на земле всегда всецело принадлежала своему Творцу. Надобно сказать, что имп<ератрица> никогда не была довольна обстановкой своих детей; она очень справедливо говорила, что Юлия Федоровна Баранова была неудовлетворительна как гувернантка такой острой девочки, как в<еликая> к<няжна> Мария Николаевна; тогда взяли во фрейлины Наташу Бороздину. Наследник приударил за ней. Мария Ник<олаевна> этим забавлялась и сделалась confidente {поверенной.} его детских и невинных преследований. К счастью, Наташа была благоразумная девочка и смеялась над его вздохами. Наташа всегда была в большой дружбе с в<еликим> кн<язем> и пользовалась милостями государя. Отец ее был корпусный командир, делал все кампании и отслужив, поселился в орловском имении с старшей дочерью Казаковой. Он приехал в Петербург после выпуска двух старших дочерей, занемог и умер на руках у жандармского генерала Балабина, который донес государю через графа Бенкендорфа, в каком бедном положении он оставлял своих сирот; его жена, рожденная Жеребцова, кутила где-то за границей, где прижила сына. Тогда взяли двух старших Бороздиных во дворец и дали им вензель. Граф Моден и им завидовал. Тогда Пушкин написал стихи:

Всему завистливый Моден,

На вензель, двум сироткам данный...[2]

Сестрам дали четыре комнаты по комендантскому подъезду. Настенька пела, как соловей, а Ольга ничего не делала и ходила из угла в угол. Настенька вышла замуж за Николая Урусова, милейшего из многочисленных братьев Софьи, а Ольга за старика Мосолова, который очень дурно с нею обходился; их разлучили и приказали ему выдавать ей ежегодно 25 тысяч ассигнациями; она жила одна особняком[3]. Наташа очень сблизилась с семейством Виельгорских: на их даче Павлине она познакомилась с Гавриилом Павловичем Каменским, который с ней и с Опочининой занимался ботаникой. От науки перешли к более приятному занятию. Наташе строил куры адъютант в<еликого> к<нязя> Мих<аила> Павл<овича> Огарев; она его презирала за его низкопоклонство, предпочла ему бедняка Каменского и вышла замуж за него. Во дворце поднялся настоящий бунт. Полина Бартенева сказала: "Il ne me reste plus qu'épouser un tambour-major" {Мне остается только выйти замуж за полкового барабанщика.}. Наташу это не смущало; весь двор был за нее. От в<еликой> к<няжны> Марии Николаевны она приезжала ко мне и сообщала мне свои смиренные планы. Государь выдал ей двойной оклад невест, т. е. 24 т. вместо 12-ти. Приданое она делала весьма скромное; он назначен был чиновником министерства финансов и послан в Англию. Наташа нашла там покровительство у русского священника Попова, истинного христианина; она родила сына Николая и дочь Александру; после вторых родов простудилась, начала кашлять и слабеть. Они переехали в деревню; поправления не было. Дети ее очень озабочивали; тут были две соседки, пожилые девицы, которые няньчили детей. Смерть уже ожидала своей жертвы, и перед приходом страшного гостя она их поручила этим девицам и завещала мужу только молиться об ней и жениться на одной из сестер, у них будет добрая мать и отец. Ее похоронил Евгений Иванович в Kanzel Green, где лежит его меньшой сын Евгений, куда скоро Попов похоронил жену, Алису, жену сына священника Василия, куда погребли его и дочь его Ольгу Оленину. Брунов со свойственной немецкой натурой не показал ни малейшего чувства к зтим горям, и похороны всего лучшего и чистого на свете прошли в сердечном уединении. Но тот, который собирает слезы, как крохи драгоценных бриллиантов, воздаст им сторицей, как он сам это возвестил людям в утешение: "Аще человек оставит жену и детей, воздам ему, как Иову за его лишения и скорби". Иов говорил: "I know, that my redeemer liveth, and the doubt not trouble ту heard" {Я знаю, что мой искуситель жив, и сомнение не смущает мое сердце (англ.).}. Евгений Ив<анович>, знакомый с английским переводом Ветхого Завета, любил вклеить английский перевод Тиндаля в своих письмах ко мне. Он знал английский язык вполне и любил трагикомический юмор Шекспира. Этот милый, юный сердцем старик летом возил свое семейство во Францию в Кале или другое место на берегу моря и любил смотреть на волны, особенно любил седьмой вал, когда он умирал у его ног. "Вот как моряки верно изучили неумолкающее движение моря,-- говорил он.-- Канал меня живо переносит в любимую охоту, когда на утлой лодке я плыл на взморье нашего Ботнического залива, где тоже делал рикошеты и считал волны".