В совхозной школе

В совхозную семилетку, где работала мама и училась ребятня "Центрального", я пошел сразу во второй класс. Как это устроили родители, мне неведомо, наверное, свою роль сыграло то, что мама работала учительницей. К первому сентября купили школьную форму: новые черные кожаные туфли, серую гимнастёрку, брюки, ремень с латунной пряжкой и форменную фуражку с гербом. Портфель с учебниками, деревянный пенал с карандашами и ручкой, чернильница-непроливайка из коричневой пластмассы — всё было готово к началу новой и пока загадочной школьной жизни.

Соседские мальчишки, которые в основном были старше на год, уже по-настоящему учились и гордились положением учеников. А я, подражая им, всю зиму играл в школу с тетей и мамой, выводил крючки трудных букв «у» и «з» по прописи в настоящей тетрадке, шатко ли валко научился писать. Читал я уже давно. Со счётом, вроде тоже было всё в порядке.

Держа в левой руке портфель, а в правой букет георгинов и ноготков, я, в сопровождении мамы, отправился на первый в жизни урок. Вначале была школьная линейка, на которой что-то торжественное говорили директор школы и другие учителя. Потом нарядная девочка с бантами в косах и в фартучке зазвонила в колокольчик, перевязанный красной шелковой ленточкой и нас развели по классам.

В классе было три ряда парт. Выкрашенные черной краской, парты слегка походили на сказочных шахматных коней, выстроившихся на парад. Сидел я в среднем ряду, на предпоследней или третьей от стены парте. Весь класс был как на ладони.

Вначале подготовили учебники и тетради, достав их из портфелей и ранцев. У одного мальчика даже был вместо портфеля настоящий офицерский планшет, как у моего папы. Для письменных приборов на каждой парте было сделано углубление, рядом с ручками все аккуратно выставляли чернильницы. У некоторых они были фаянсовыми, у кого-то в виде широкого пузырька.

Учительница Валентина Герасимовна — невысокая, полная женщина с карими глазами и темными волосками на верхней губе, в сиреневом шерстяном костюме, провела перекличку, громко называя ребят по фамилии. В основном это были русские, украинские, башкирские, татарские фамилии. На улице мне приходилось играть с ребятами разных национальностей, поэтому слышать Галеева, Сатаренко, Голованова, Хасанова было неудивительно. Был объявлен диктант.

Пройдя между рядами и убедившись, что все готовы, учительница начал диктовать упражнение. Первая фраза далась на удивление легко и красиво. То же было и со вторым предложением. Но когда Валентина Герасимовна начал диктовать третье, что-то отвлекло и я забыл, что после точки следует новое предложение. Вспомнил правило, что его надо начинать с заглавной буквы, когда уже выводил второе слово.

И тут я горько заплакал. Ни мама, ни тетя Люда не говорили мне, что будет, если сделаю ошибку на уроке. Дома запросто перечёркивал написанное и продолжал писать дальше. А как здесь? Что делать? Слёзы так и лились по щекам, грозя испортить тетрадь.

Заметив мои страдания, учительница подошла и, поняв в чём дело, ласково сказала: «Успокойся, перечеркни легонько букву, напиши рядом большую и продолжай писать дальше. Только будь внимательнее, не делай больше ошибок». Диктант продолжился.

Конечно, было неловко и за ошибку и невольный плач, но внимание моё и одноклассников отвлекло другое событие. Девочка-казашка со второй парты, плохо говорившая по-русски, не смогла попроситься выйти и под ней, прямо под партой образовалась небольшая лужа. Валентина Герасимовна вывела девочку из класса, позвала уборщицу с тряпкой и ведром, и через несколько минут урок пошёл дальше.

Следующим уроком было чтение, которое доставляло только удовольствие.

Конечно, учебник «Родной речи» уже был наполовину прочитан дома. Но было очень интересно наблюдать, как читают другие мальчики и девочки, насколько выразительно у них это получается, какие бывают забавные и смешные ошибки.

Помню сам был удивлён ошибкой, которую сделал, читая слово «аквариум». Несколько раз оно мне попадалось в каком-то рассказе и я уже бегло пробегал его глазами, не сомневаясь, что оно звучит «акавриум». Я знал, что оно означает «стеклянный ящик для разведения рыбок», хотя у самого никогда домашних рыбок не было, как не было их ни у кого из моих знакомых. И когда слово прочёл кто-то другой, я вначале был уверен, что ошибся именно он. Но прочтя его по слогам и ещё раз по буквам, обнаружил, что ошибка моя. «Аквариум» — звучало странное слово.

К этому звучанию пришлось привыкать, поначалу оно ещё долго казалось мне неправильным. Я радовался, что узнал об истинном звучании слова до того, как сам прочёл его вслух на уроке. Кому хочется, чтобы над ним или его чтением смеялись!

Первые оценки у многих почти вплоть до пятого класса были хорошие или отличные.

Редко проскакивали тройки, а двоек вообще не было. Ребята-одноклассники приняли меня хорошо. Правда, я все равно чувствовал себя немного младше, чем все. Год разницы в детском возрасте многое значит. Был я и чуточку безответственней, и чуточку диковатей, чем остальные, хотя, наверняка, в глаза это никому не бросалось. Тем более после седьмого класса, когда неожиданно пошёл в рост.

Учиться в школе нравилось очень. Приятно было идти поутру мимо совхозного магазина, мимо ещё двух деревянных домов навстречу восходящему солнцу, слегка прищуривать левый глаз от его лишней яркости, здороваться с другими школьниками, учителями. Кроме нас, в школе учились дети с северного отделения совхоза, которое находилось в двух километрах от "Центрального". Зимой ребятишек частенько подвозили на тракторе, за которым ехали большие металлические сани.

На таких санях обычно перевозили молоко в оцинкованных флягах, иногда мальчишки катались на валенках, прицепившись руками к раме. Те, кто посмелей, бывало, открывали крышку фляги и доставали молочный снежок — горсточку замерзшего молока. Крышка фляги тут же закрывалась: такое воровство в совхозе не приветствовалось, но и не преследовалось.

Наша семья жила в обычном достатке. Пока дедушка с бабушкой были ещё в силе, держали скотину: несколько овец, корову, кур, поросенка, который обычно к осени вырастал в большую свинью. Один поросенок был черной масти, звали его Цыган.

Помню корову, по кличке Венера, как-то в шутку мама посадила меня к ней на коричневую теплую спину, но это было ещё в дошкольном возрасте.

Отцу выделили жеребца по кличке Житомир, тарантас, на котором он ездил по отделениям совхоза. Я просил деда научить запрягать лошадь, но для того, чтобы затянуть супонь и ремешок хомута нужна была сила. Каши, видимо, я еще съел мало, сил для того, чтобы запрячь Житомира не хватало. Мог распрягать.

Папа, бывало, позволял отогнать коня на конюшню, что я с удовольствием и делал. Проехав мимо совхозного клуба через дорогу, дальше мимо конторы, подъезжал к бревенчатой конюшне, распрягал смирную лошадь, заводил её в стойло, укладывал дугу в тарантас, а хомут должен был занести в сторожку. Для хомутов прямо из стены в углу торчал железный штырь.

Как-то весной у нас на "Центральном" произошло несчастье: парень упал в отводной канал пруда во время спуска воды, который проводили регулярно, чтобы избежать половодья. Канал ещё был кое-где завален рыхлым, ноздреватым снегом и не весь расчищен от льда. Водоворотом тело затянуло под лёд и тут же выбросило за плотину, но, наверное, утонувший ударился головой об лед или камень, потому что спасти его не удалось. Мужчины делали ему искусственное дыхание, кто-то посоветовал откачивать и какое-то время труп еще пытались оживить, раскачивая в простыне или скатерти из стороны в сторону. Не помогло.

В день похорон папа, слегка пьяный, приехал с работы верхом. Какое седло было на Житомире! Кожаное, с лукой, со стременами. Мне, конечно, захотелось прокатиться. Отец не стал привязывать коня к забору, как обычно, а подсадил меня в седло. До стремян я не доставал ногами. Чтобы удержать равновесие, вцепился одной рукой в гриву Житомира, другой — в луку седла. Сел поудобнее. Видимо, вид мой уже внушал уверенность, так как папа сунул в руки уздечку и хлопнул жеребца по спине.

Житомир поскакал. Я тут же потерял равновесие и, не выпуская из рук узды, снова вцепился в седло и гриву.

Через пару минут я понял, что, кажется, удержусь, но сесть в седле по-настоящему, чтобы поднять руку с уздой, тоже не получилось. Вылетев на улицу пред клубом, конь мчался к переезду через большак навстречу похоронной процессии, двигавшейся от здания клуба. Впереди несли ярко-красную крышку гроба, затем сам гроб. «Убьётся!» раздался чей-то голос. Но мне уже было не страшно. Я думал только о кюветах по сторонам дороги, которые предстояло пересечь, обычно, когда её приходилось переезжать в тарантасе на козлах, меня довольно сильно трясло и швыряло. Как удастся сделать это верхом, я не представлял. Однако, Житомир пересёк дорогу процессии, лихо перемахнул через дорогу, да так, что седок не ощутил разницы.

Пролетая мимо конторы, я уже знал, что не упаду. Возле конюшни Житомир остановился и встал спокойно, в ожидании, что его распрягут. Конечно, хотелось покататься ещё, но решил не испытывать судьбу и снял седло. Потом отвёл коня в стойло и направился домой.