Когда расстреливали, сажали в тюрьмы и ссылали буржуев, белогвардейцев, эсеров, меньшевиков, оппозиционеров и троцкистов, уклонистов и ревизионистов, священников и кулаков, Иван Петрович не задумывался - то были враги, с которыми надо было бороться более или менее жестокими методами. Когда же начали сажать ортодоксальных, благонамеренных большевиков, среди которых были и его знакомые, всегда вызывавшие в нем доверие и уважение, сомнения вкрались в его сознание: не ошибка ли это? А теперь и он в тюрьме, и следователь нагло требует от него признания в преступлениях, которых он никогда не совершал, и следователь знает об этом! Так, может быть, и остальные тоже были ошельмованы, и вся вина их состояла лишь в том, что они по другому смотрели на происходившие в стране события и не отказывались от своих убеждений?
С негодованием Иван Петрович отверг притязания следователя, заявив, что всегда поддерживал линию партии на построение социализма в СССР, на объединение республик в единое, развитое, культурное, многонациональное государство, никогда не участвовал в каких-либо оппозиционных группировках и не выполнял ничьих поручений, противоречащих партийным установкам.
- Ну, хорошо! - сказал следователь. - Я вам дам несколько дней на размышление. Но учтите, что у меня есть неопровержимые доказательства вашей преступной деятельности; есть свидетельства ваших подчиненных, которые сожалеют о совершенных ими преступлениях и дают показания против вас. В следующий раз я буду задавать вам вопросы, и все ответы буду фиксировать в протоколе. Запирательство только усугубит ваше положение. Мы можем простить заблудшего, раскаявшегося преступника, но злостные, закоренелые враги Советской власти не могут рассчитывать на поблажку - мы будем их уничтожать! Имейте в виду, что суд учитывает характеристику арестованного, данную следователем.
В камере, куда поместили Василенко, были, в основном, политические; некоторые в давние годы примыкали к оппозиции, другие всегда были правоверными коммунистами, стойкими большевиками, борцами за построение светлого будущего на одной шестой нашей планеты. Но сейчас все оказались в равном положении. Многие из арестованных писали жалобы, протесты, просьбы. Особенно усердствовал в этом один из сокамерников Ивана Петровича, причем всегда для этого просился в коридор. Как-то одному из арестантов камеры во время прогулки подбросили записку о том, что это бывший прокурор, всегда требовавший самых суровых наказаний для обвиняемых. Ночью сокамерники устроили ему «темную», после чего прокурор попал в больницу и в прежнюю камеру уже не вернулся.
На следующем допросе тактика следователя мало изменилась. Задавая Василенко вопросы, он сам же на них отвечал. Несмотря ни на какие угрозы и яростный нажим со стороны следователя, ничего не подписал в тот день Иван Петрович: один только раз пойдешь на уступку, покривишь душой, и уже не сможешь удержаться от следующего шага и будешь подписывать все, что измыслит болезненная фантазия следователя. И в дальнейшем следователю не удавалось, показывая признания сговорчивых однодельцев, заставить Василенко подписать на себя лжесвидетельства. Прочитывая внимательно протокол, Иван Петрович требовал точного соответствия записей следователя со своими ответами, тщательно прочеркивал широкие промежутки между строками, в которые при желании можно было что-либо вписать.
- Это зачем прочеркиваешь? Думаешь, я не могу заставить тебя подписать все, что мне нужно? Не таких как ты обламывали: все подписывали и комдивы, и комкоры, и командармы, и командующие военными округами. Но у меня и так достаточно свидетельств против тебя от твоих сообщников.
А в камере Иван Петрович строчил жалобы в прокуратуру Москвы, называя своего следователя «фашистом», обвиняя его в оговоре честных граждан и в применении недозволенных методов ведения следствия. Но все заявления попадали снова к тому же следователю.
- Ты что, сволочь, пишешь? - кричал тот, потрясая заявлениями Василенко. - Застрелю! В карцере сгною!
Крупного дела для открытого процесса не получилось. Поэтому решено было ограничиться закрытым судом, и все обвиняемые были осуждены на 10, 15 и 20 лет. Затонский и еще несколько человек, по идее организаторов преступной группировки, были расстреляны. Иван Петрович получил пятнадцать лет, и в столыпинском вагоне, а затем в трюме парохода был доставлен на Колыму. На одной из пересылок Иван Петрович встретил знакомого по городу Сталино профессора, чьи показания против него предъявил на допросе следователь. Оба они дошли в лагерях и не знали, сколько им еще отмерено жить на этом свете.
- Ты что же, падло, на меня наклепал следователю? - возмутился Иван Петрович.
- Я и на себя наговорил.
- Ну это твое дело. Своей судьбой ты можешь распоряжаться, как хочешь, а в чужую не смеешь вмешиваться!
- Били меня каждый день! Спать не давали, в карцере держали, грозили жену арестовать, а детей отправить в детдом! Следователь сказал: «Если признаетесь, буду ходатайствовать о помиловании или о смягчении наказания». Я хотел всем помочь.
В те годы говорили: «Битье определяет сознание». К физическим истязаниям часто добавляли моральные, угрожая свободе и безопасности близких обвиняемому людей. Спасая одних своих родственников и друзей, подследственный часто вел на эшафот других.
- Ну что ж? Смягчил себе участь? Те же пятнадцать лет получил!
- Теперь уже все равно! Может, если бы все отрицали, то расстреляли бы нас, как Владимира Петровича.
- Нет, не все равно! Так ты бы умер честным человеком, а теперь подохнешь подлецом!
- Разве мы виноваты, что такое время настало, что одни мерзавцы живут припеваючи героями, а другие должны подыхать в лагерях подлецами?
Свободное копирование
