Людям молодым трудно представить, какую свинью подложил ваш покорный слуга руководству и, прежде всего, директору нашей школы. Читая эту историю, многие, возможно, обвинят меня в моём поступке, «заклеймят» как юного большевистского фанатика, воинствующего безбожника. Не отрицая, что таким я и был, скажу лишь в свою защиту, что моё открытое выступление в пользу искренности, честности и прямоты было лишено и тени доносительства, наушничества, «стукачества», Я выступил с открытым забралом. И, несмотря на временное поражение, всё же, в конечном счёте, доказал, что лжи в моих словах не было.
Через несколько дней после собрания я лежал дома сильно простуженный. Мне было известно, что вечером после уроков у нас в классе должно состояться собрание комсомольской группы с участием Тима. Будет обсуждаться обстановка в классе, приведшая к конфликту на отчётно-выборном собрании – моему там выступлению. Ни повышенная температура, ни плохое самочувствие не могли удержать меня дома. Я встал с постели, оделся – и отправился на собрание.
Когда я вошёл в класс, оно уже было в разгаре, и, если выразиться грубовато, «наших били». Не помню, в чём это выражалось, но мне потом ребята говорили, что моё «явление народу» вызвало перелом. Я держал какую-то очень глупую речь, для чего-то упомянул о перенесённых трудностях войны и о появившихся у меня на голове седых волосах. Толя Новик до сих пор уверяет, что я кричал про «три седые волосинки» – ну, это уж перехлёст! - однако, так или иначе, на сей раз удалось заставить Павлика рассказать правду о содержании нашего тогдашнего разговора на темы религии и веры, а Юра Куюков подтвердил-таки правоту мою насчёт церкви и попа… В результате Тим сам продиктовал формулировку строгого выговора Юрию Курганову: «За дискредитацию комсомольской организации посещением церкви и отправлением религиозных обрядов».
Правда, этот выговор не вышел за пределы нашей комсомольской группы. Для присутствовавших на том скандальном общешкольном собрании «высоких гостей» из горкома и райкома комсомола, а также и для всех остальных старшеклассников школы я так и остался «клеветником» и «склочником»..
А впрочем, если это так, то почему Тим придал инциденту столь важное значение? Почему настолько заинтересовался моей персоной, что вскоре вызвал меня для беседы и продержал у себя в кабинете час или полтора – всё никак не мог насытиться разговором? Раньше я как-то не замечал к себе с его стороны хоть какого-то внимания и интереса .
Правда, он мне тут же и объяснил: я поступил неправильно. Да, теперь он знает и видит, что я был прав. Но как же я мог, не предупредив его, директора школы, ни партийную организацию, ни даже классного руководителя, выступить в присутствии представителей райкома, горкома комсомола с таким обвинением по адресу комсомольского секретаря? Ведь я не подумал о репутации школы!
- Ты очень подвёл всю комсомольскую организацию, - сказал мне директор. – Надо было прийти ко мне и просигнализировать. Прошу тебя впредь поступать не так, как ты сам себе наметил, а сначала посоветоваться со старшими товарищами.
То есть директор порекомендовал мне стать доносчиком…
Не хочу теперь, с «высоты» (но, скорее, из ямы!) своей старости и с учётом коренных ценностных перемен в обществе, одобрять или осуждать свой тогдашний поступок, но всё же он, слава Богу, был хоть глуп и безогляден, но не подл.
В той откровенной беседе был ещё один хорошо мне запомнившийся момент: Тим заговорил о моей закадычной дружбе с Толей Новиком.
Мы с Толей, как я уже говорил, сдружились в конце 8-го класса на почве одной юношеской пакости, которую я придумал, он поддержал, а вместе мы проделали. Дружба наша бросалась в глаза, так как мы буквально не отлипали друг от друга – ходили рядышком, чуть ли не в обнимку, по школьному коридору, вместе гуляли на улице, вместе встречали праздники – и так далее. Тиму это также было известно. И вот вдруг он мне говорит тоном задушевного наставника:
– Ты вообще неосмотрителен. Вот – дружишь с Толей Новиком, а знаешь ли, что он – антисемит?
Сообщение директора вызвало в моей душе не просто радость, а ликование :и восторг. Светлолицый, русоволосый, с правильными чертами лица, не просто хорошо сложённый, но отличавшийся редкой стройностью осанки, Толя выглядел как настоящий славянский красавец. Но папа его был Абрам Аронович, мама – Инна Марковна (и я очень подозреваю, что на самом деле не Инна, а что-нибудь типа Иты или Иды), младшего братишку зовут Рафой, а ещё у Толи был дедушка, который ежедневно молился: «Барух ата Адонай, а-мелех а-олам…» - ну, и так далее…(Это начальные слова еврейских молитв: «Благословен ты, Господи, Царь Вселенной…) Толя, как мне хорошо было известно, в отличие от почти всех евреев в нашем классе (а их было не меньше половины), в отличие и от меня, сына грешников-коммунистов, был во младенчестве обрезан на восьмой день после рождения, как и положено еврейскому мальчику…
Ликовал же я в предвкушении сюрприза, который и не замедлил преподнести провокатору Тиму.
– Да, Тимофей Николаевич, вы меня озада-чили… Толя Новик – антисемит? Я, действительно, об этом даже не догадывался: ведь он – еврей!
Тим растерялся. Хотел было перевести разговор на другую тему, но моё сообщение так на него подействовало, что он поперхнулся, замолчал, а потом принялся уточнять Толину анкету – в напрасной надежде на то, что я ошибся. Мне, однако, доставило особое удовольствие сообщить ему все те подробности о Толе, которые только что стали известны Вам (разве что насчёт обрезания не упомянул)… Он явно был смущён, даже сокрушённо головой покрутил, признавшись:
– Ты смотри, никогда б не подумал…
Вот ведь гад какой: хотел нас поссорить! А мы и до сих пор дружим с Толей через океан: он – пишет и звонит мне из Филадельфии, я ему – из Афулы…
Всё жё Курганов тогда был избран секретарём комитета, и вся эта история не могла остаться вовсе без последствий для меня и Куюкова. Хуже, что она отразилась (к счастью, не слишком сильно) на нашей учительнице географии – Надежде Павловне.
Не помню, каким образом, но мы трое (Куюков, Новик и я) сдружились с нею и стали бывать у неё дома. Нам нравилась её манера общения с учениками, уважительная, словно бы на равных, но не допускающая и тени фамильярности, её бескомпромиссная требовательность (даже к нам, своим «любимчикам»), откровенность и бесстрашие в оценках многих явлений и (по крайней мере, говорю это о себе, хотя догадался об этом, став уже взрослым) её женская статность и красота.
По окончании 9-го класса курс изучения географии был нами завершён, однако мы продолжали общаться, проведывать её на дому. Надежда Павловна была, как теперь говорят, мать-одиночка, дети её – Лёка и Таня – были гораздо меньше нас, мужчины возле неё не было. С хохотом рассказывала она, что наши посещения превратно и пошло истолковывались её соседкой по квартире… Мне нравилось её презрение и равнодушие к грязной сплетне. Кроме того, с нею можно было говорить на любую тему, поделиться любой мыслью и переживанием – она слушала с уважением, а возражала без малейшей тени своего превосходства.
Не помню, было ли то в 9-м классе или уже в 10-м, но Юра Куюков увлёкся Америкой. По своей инициативе он решил выпустить нечто вроде стенгазеты (правильно было бы назвать её учебным плакатом) с рассказом об это великой стране. В первом выпуске запланировал написать об экономике, культуре, разные социальные моменты отложил, сколько помнится, на последующие номера…
Но вышел только первый. Некто просигнализировал «наверх» - и вот Надежду Павловну (а она была членом ВКП/б/) вызвали в райком партии: «С чего это ваши учащиеся принялись расхваливать США?»
«Холодная война» уже развернулась во всю, и ничего неожиданного в такой претензии не было. Не знаю, как удалось Надежде Павловне отбить атаку политических обвинителей, но серьёзных последствий этот инцидент не имел. Однако она прямо назвала нам Курганова как жалобщика-ябедника.
Свободное копирование
