В следующее воскресенье мы пошли на ближний пруд. Я за эти дни сдружился с Борей Панасенко и Витей Седельниковым – нашлись у нас общие интересы, и мы всё время вместе держались. Глуховатый на одно ухо Седельников добродушно злился, когда я, позабыв о его тугоухости, шёл рядом с неудобной для него стороны… Борис уже тогда, подобно Ходукину, выбрал себе будущее поприще, только не море с кораблями, а небо с самолётами: тоже красиво! (В отличие от Эдика, ему удалось исполнить мечту: Борис Панасенко окончил авиационный институт и много лет в нём же и преподавал).
Сейчас мы шли вдоль берега большого то ли озера, то ли пруда, как вдруг Боря заметил какой-то серый комок на траве – и пнул его ногою в тапочке. Комок немедленно вцепился в тапку острыми зубами. Оказалось, это слепыш – полевой грызун вроде крота. Немедленно все остальные наши ребята сбежались смотреть, кто-то взял зверька в руки – и развлечение на остаток дня было обеспечено.
Продолжая рассуждения Константина Фрумкина, зададимся вопросом: в чём корни и смысл отроческой жестокости? Компания затеяла, ни больше, ни меньше, как… повесить несчастное животное. Но за что-о-о-о?! Сторонники смертной казни отвечали не задумываясь:
- Он наносит вред посевам.
Допустим, так.. Но вешать-то зачем? Уж легче утопить, благо у входа стояла огромная бочка с дождевой водой. Но нет, малолетним мучителям надо было именно вздёрнуть беднягу слепыша. Уж они его мучили-мучили, а он всё не погибает. Это позволило партии гуманистов (я был в их числе) настоять на том, чтобы зверька отпустили на волю. Негодяи выкинули его на лужайку возле школы, и бедный пленник немедленно и неожиданно резво принялся носом и передними лапами рыть землю, отбрасывая её задними. Это было захватывающее зрелище, и тут включились познавательные инстинкты «юных натуралистов» Мы видели, как в течение нескольких минут образовалась нора, и зверёк весь в ней скрылся. Тогда неугомонные истязатели стали носить из бочки воду в какой-то посудине и лить в свежую нору. Слепыша мы больше не видели, но мне хочется верить, что ему всё-таки удалось уйти.
Более достойным развлечением были песни, которые пел особенно щедро Ваня Саратов. Он да ещё Глеб Пожаров обладали неким природным обаянием и очень нравились мне. Ванькин репертуар состоял, в основном, из уличных песен, часть которых принадлежала то ли к еврейской, то ли к антисемитской тематике. Вот одна из них – в запомнившихся отрывках:
Расскажу я вам новинку:
Как-то раз на вечеринке
Гулял наш Лёва Циферсон…
……………………………..
Хозяин, дядя Шлёма,
Имел четыре дома.
Отобрали все его дома.
Теперь он тихий-смирный,
Завёл он ювелирный
Магазин для сердца и ума.
Перечислялись гости – местечковые ремесленники и гешефтмахеры. Блюда с разносолами. Вина и настойки, а среди них и зубровка, и… бобровка, о которой тут же кто-то рассказал, что это – средство для усиления кроличьей плодовитости…
Я слушал – и помалкивал, хотя мог бы рассказать о своём дяде Шлёме, который всю войну был на фронте, а сам с малого детства не владел не только хотя бы одним домом, но и вообще не имел собственного угла, так как в семь лет остался круглым сиротой.
Ваня пел и другие песенки «еврейского» содержания - например, про раввина и его дочку:
Зачем нужна тебе чужая Палестина?
Я расскажу тебе историю раввина,
Который жил в уездном городе Каховка –
Пятьсот семнадцатой столице Украины!
Явственный привкус двадцатых годов, с их НЭПом и советско-обывательским бытом, с «первой столицей Советской Украины» - в Харькове и «второй» - в Киеве (потом они поменялись порядковыми местами) ощущался в этих песенках, текст которых вовсе не всегда бывал бездарным. Например, вот как описывалась дочь раввина Ента: «такая нежная, как розовая лента, такая чистая, как мытая посуда, такая мудрая, как целый том Талмуда!» Очень возможно, что эти песенки исполнялись даже знаменитыми джазовыми певцами – например, Утёсовым…
Печать того времени лежала и на песенке совсем не еврейского, а отчасти хулиганского содержания:
Поцелуй же меня, Перпетуя,
Я тебя так безумно люблю.
Для тебя ежедневно рискуя,
Z cегодня даже чем-то спекульну!
Бисируя этот припев, Ваня «в скобках» охальничал:
Поцелуй же меня Перпетуя
(ниже ... ),
что вызывало смех всей компании.
Милый, неотразимо симпатичный малый был этот улыбчивый, белоголовый пацан. Жил, по-моему, без отца, только с матерью, и явно в разных нехватках, ходил неизменно в старой шинельке, из-под кепочки (когда удавалось увильнуть на какое-то время от строгих школьных правил) торчал пшеничного цвета чуб. В классе (на год позже меня), вопреки его типично славянской внешности и юдофобскому репертуару, Ивану присвоили прозвище «Сара» (усечённое «Саратов»)… В голову не могла бы никому прийти его будущая судьба.
Свободное копирование
