Это было очень давно, вскоре после окончания войны. В школу я пошла в 46-м году, а в Евпаторию поехала с группой детей летом перед школой. Поезд был «детским», специальным. Ребятишки худенькие и бледные, но и среди них я выделялась своей прозрачностью, зеленоватым цветом лица. Фрося, бывшая няня, звала меня «зелепуха» - это незрелое яблочко, как мне недавно объяснили.
Ехали мы, как мне казалось, бесконечно, стояли часто и подолгу. Мне нравилось ехать, нравилась моя твёрдая верхняя полка. Ночью я смотрела в окно, видела вокзалы, фонари, людей, спешащих куда-то. Я как бы вместе с этими людьми оказывалась на том полустанке, где мы остановились, запоминала всё вокруг: лавку, дерево, приземистое станционное здание, белеющее под фонарём… Но поезд трогался, я всё пыталась увидеть что-то, обернувшись назад, а движение ускорялось, и враз становилось темно.
Стук колёс. Ночь. Может быть, именно тогда я почувствовала с огорчением, что есть нечто НЕВОЗВРАТНОЕ, потерянное навсегда… Много лет спустя я поняла до конца всё бессилие и тщету попыток вернуть утраченное хоть на миг.
Мои попутчики спят. Тусклый свет над купе проводника. Засыпала и я, но ненадолго, просыпаясь иногда от тишины. Опять стоим. Иногда будил грохот встречного поезда, иногда – пронзительный гудок. Было хорошо. О доме я забыла. Я знала, что еду к морю, которого раньше не видела, только в кино.
На остановках днём, когда стояли подолгу, нам разрешали выйти из вагона. Я почувствовала, что мы скоро приедем, что я скоро увижу море, когда вдоль рельсов и между ними оказалось множество мелких ракушек. Я поднимала их, разглядывала, зажимала в кулаке, совала в карманы и заносила в поезд. Нюхала их, а они немного пахли дымом, лизнула одну из них, но она не была солёной.
В санатории я тоже не скучала по дому. Нас, и мальчиков, и девочек одинаково одели в спортивные трусы, белые тенниски и такие же панамки. Врачи, воспитатели и сёстры очень хотели, чтобы мы поправились, но это не всегда удавалось. Мне с трудом подобрали трусы, они болтались до колен, стянули резинку, чтобы не падали. Всем детям давали выпить перед едой ложку рыбьего жира, закусывали это «лакомство» маленькими солёными серыми сухариками в виде кубиков. Я бунтовала: ни сухарики, ни рыбий жир мне не нравились. Тогда меня «купили» ломтиком шоколадки – мне его дали, чтобы закусить ложку рыбьего жира. На такое пошла только я.
Потом все садились обедать, я очень плохо ела, воспитатели боялись, что я не поправлюсь, пытались меня кормить, часто наказывали. Как-то поставили за дверь после завтрака. Стою. Все пошли гулять. Я стою. С прогулки забежала моя подружка, а я в это время уже очень давно хотела в туалет, а попроситься не желала. Тогда подруга стала носить мне большие пустые матрёшки и по мере наполнения она выливала их. Я продолжала стоять. После прогулки все сели обедать, а меня так и не хватились, только, когда легли спать на «мёртвый час», моя подруга не выдержала, расплакалась и сказала: «Люба стоит в углу». Ко мне сразу же бросились, хотели покормить, но не стали заставлять, когда я отказалась, быстро уложили спать и ещё долго шушукались.
Море мы увидели ещё в поезде, а в санатории нам не разрешали никуда ходить по одному, только парами, строем. Помню камешек, который я нашла и назвала Сапожок – он был как Италия на карте. Помню, как один раз я за спиной воспитателя на спор с кем-то ступила в море, волна была очень высокой для меня, я испугалась.
Ещё помню ночи в палате. Я долго не спала, смотрела, как за окном плывут то красные, то зелёные звёзды в тёмном небе. Я всё время думала, что, если это самолёты, то почему они не гудят, если же это звёзды, то почему они куда-то летят, почему они зелёные или красные. Ночи были длинными, спросить некого. Все спали.
Когда пришла пора ехать домой, на меня сердились за мой вес, в документы добавили лишние полкилограмма для эффекта поправки.
А дома меня ждала экзекуция. В санатории меня никто не расчёсывал, а я сама не умела распутать свои кудри, которые за месяц превращались в пружинки. Начинали дома меня дёргать и под душем в бане (маме становилось там дурно от этой работы, и я очень пугалась, когда её буквально вытаскивали из жары в переднюю), и дома в тазике, а потом являлась тётя - врач-педиатр и приказывала стричь наголо. До начала учебного года успевали отрасти барашки.
А о море я долго грезила, хотела быть моряком.
…Если бы мне сказали когда-то, что я буду жить у моря, я бы не поверила. Жить у моря! В такое счастье трудно поверить и теперь. И вот сейчас, в 60 лет, я живу в городе у моря. Если выглянуть в окно днём, видно все перемены – море то очень синее, то свинцово-серое, то совсем пропавшее из-за тумана, видны даже пенистые буруны во время штормов. Ночью, когда моря не видно, мне подмигивает маячок зелёной звёздочкой. Раз-два – пауза, потом снова раз-два. Каждый день я могу туда пойти в любое время на час, на десять минут, на целый день. А днём, если выглянуть в окно Мишкиной спальни (Мишка- младший сын), за коттеджами – синева, небо высокое, чистое, облака редкие, закаты нежные, без резких контрастных огненных рек, как на Волге, только мягкие переливы над морем.
Сегодня я всю плёнку сгубила на блеск морских волн. Ветер гнал доски с лёгким стрекозиным крылом и крохотным человечком. Эти бабочки слетались, разлетались, мчались к берегу или от берега, то наклоняясь к воде, то, поменяв галс, выпрямлялись, просвечиваясь на солнце, а я всё щёлкала и щёлкала затвором фотоаппарата, забыв, что против света только засвечу плёнку, что и произошло. Но – красота!!!
…Ходили мы походами в далёкие края.
у берега французского бросали якоря.
Но где бы мы ни плавали, все звёзды над водой
казались нам московскою, кремлёвскою звездой…
Какие песни были! Мы учили их в пионерских лагерях под баян. Наши вожатые собирали нас вокруг костра, рассказывали сказки, всякие интересные истории. Мы ходили в походы, иногда на 2-3 дня, когда стали постарше. Что это было для нас? У многих отцы погибли на фронте, вожатыми были часто молодые ребята, мы впервые общались со взрослыми мужчинами, которые очень хорошо к нам относились.
После того, как маму вышвырнули с ответственной работы, нас больше не отправляли в Евпаторию, но мне и под Киевом нравилось. Там я впервые по-настоящему увидела сосновый лес, научилась собирать грибы на полянках, ягоды, лисички во мху, цветы вдоль канав. Ох, какие там незабудки на жирной шоколадной земле! Россыпи бирюзы! Кстати, все разговоры учителей в школе об украинском чернозёме ни я, ни мои одноклассники никак не воспринимали. Ну, земля и земля! Однако лишь теперь, здесь, на земле Израиля, до меня дошло. Господи! Там же действительно была Земля с большой буквы, а здесь – песок, пустыня, рыжая глина, комья сухого суглинка. Но какие цветы, пальмы, кроны осокорей, кипарисы, эвкалипты, туя – всё растёт, цветёт, буйствуют бугенвилии – лиловые, белые, сиреневые, красные, оранжевые! И какая нищая наша «богатая» земля: серые ветлы, пыльный овёс, низкая рожь, бурьян. Странно…
А сегодня вечером пошла на улицу. В Ашкелоне, где я теперь живу, не перестаю восхищаться деревьями, запахами. Мой Мишка, говорит, что у меня чрезмерная чувствительность к запахам. А я, проходя мимо живых изгородей из мяты, мирта или розмарина, всегда провожу по ним ладонью и потом долго вдыхаю уже со своей руки остатки смолистых или лимонных запахов. Вечером очень хочется к морю, но в этом районе набережная ещё формируется, не хочется в темноте месить песок, иду в парк или просто по улице, где выстроились коттеджи один лучше другого. У меня нет зависти, просто любуюсь их формами, арками, цветами, пальмами, зелёными банановыми слоновьими ушами-листьями. Прекрасны застеклённые балконы, иногда многоугольные фонари, кое-где это просто маленькие дворцы с колоннами. Асколон (прежнее название этого древнего города). Мне в корне этого названия библейского города чудятся колонны, которые тут, кстати, в изобилии оставлены римлянами.
Тихо. Субботний вечер, народ в основном по домам или в синагогах. Вдруг звякнуло металлом за одной из калиток. И тут же в какое-то мгновение я очутилась в сумеречном хлеву, где только что звякнуло ведро… Тётя Маруся доит корову, и тонкие струйки остро вжикают по металлическому ведру. Как-то так выходит, что из этих тоненьких белых струй в ведре всё прибывает. Звук меняется, становится глуше, гуще. И вскоре тётя Маруся берёт цедилку и осторожно разливает через неё молоко в кувшины. Потом мы заходим с ней в хату, и мне кажется, что там очень светло. Тётя Маруся наливает мне первой молоко из кувшина в кружку:
- Пей.
Я пью тёплое молоко, а потом снова иду в хлев проведать корову. Она облегчённо, благодарно вздыхает и жуёт свою порцию сухой травы. На улице между тем совсем стемнело, небо из фиолетового стало чёрным, бархатным, на нём низковисящие крупные звёзды. Чуть-чуть лопочут яблоневые листья, как ни пригибайся, обязательно заденут щёку шершавой ласковой ладошкой. Яблоками пахнет и «горище», чердак, где хранятся пепенка, белый налив, данешта, малиновка, кальвиль, шафран. Каждому своё время. Сохнут на зиму, на компот.
Какой там запах! Чёрная, жирная после дождя земля, крапива! Огромные подсолнухи, и не только для семечек – для красоты! Запах коровьего навоза, тепла, подсыхающего клевера…
Пожалуй, в той, прежней жизни, мне было хорошо только там, в селе у тёти Маруси, да ещё в пригородных лагерях – Буча, Ирпень, Ворзель, Кичеево, Немешаево, куда я убегала пешком по вечерам, прямо вдоль железнодорожного полотна, минуя ужин и едва поспевая к вечерней линейке, где вожатые делали перекличку, пересчитывая нас.
В селе у тёти Марии и дяди Якова были две дочки – Нина и Галя. Нина была полной, лицо круглое, доброе, глаза раскосые, продолговатые, кошачьи. Галя – высокая, худая, с яркими губами, чёрными глазами, смешливая.
- А ну, давай сюда, сухоребра! – Звала она меня. Потом подставляла мне мешок: «Залазь!» Взваливала мешок со мной на плечо и несла на луг, где вытряхивала меня на траву. Всё со смехом, писком. Галя срезала траву серпом, а я запихивала её в мешок. Обратно я бежала рядом, а Галя несла на плече траву кролям. Она же как-то поймала для меня барана, держала его крепко за густую чёрную шерсть и кричала мне, чтобы скорее садилась верхом. Я кое-как села, тут Галя отпустила барана, который помчался как угорелый и сбросил меня очень быстро, так как мне жаль было сильно тянуть его за шерсть. «Ему же больно», - оправдывалась я, когда Галя кричала, - «чего ж ты не держалась».
Утром так не хотелось просыпаться, крики петухов доносились сквозь сон и всегда радовали меня, напоминая, что я здесь, а не в городе. Но возле моей кровати ещё в прохладном сером предутреннем рассвете возникала Нина с кружкой молока.
- Пей! Пей! – всё время повторяла она, протягивая мне огромную кружку утреннего парного молока. Я знала, что она не уйдёт, поднимала голову и почти с закрытыми глазами с трудом всё выпивала. Оставлять Нина не разрешала, она уходила только после того, как я падала обратно на подушку, уходила с пустой кружкой, со своей доброй улыбкой и светло-карими кошачьими глазами… Вот тебе ещё один грех на душу – так и не побывала на могиле у Нины.
А от Гали было письмо. Пенсии не платят, детям зарплаты не дают, а внучек пошёл в школу, надо одеть-обуть. Хозяйство: куры, корова, огород – целый день как в ступе…
Вот чудо! Иду по этому раю, звякает что-то…и я уже там, в хлеву. Хорошо было, пожалуй, лишь в детстве. Немного радости капнуло, когда мои дети были маленькими, а ещё – от взаимной любви с чужими детьми. Самое лучшее на свете – дети! Это точно. А ещё – птицы, море, деревья, цветы, запахи, мандарины на большом кусте.
В Ашкелоне иногда месяц ложится на спину, как лодочка. И ещё - сначала мне показалось удивительным, что, как бы ни свистел ветер днём, к вечеру он стихает. «Зимой» так было уже не всегда. Открываю окно, убираю трисы (жалюзи), раскрываю балкон напротив –никакого движения, мёртвый штиль. Выглянула в окно. Тихо-тихо. Свет розовых фонарей и запах мяты. Опять подстригали живую изгородь, и все расцветшие сверху веточки уже срезаны и лежат на земле, источая аромат тоски расставания с жизнью. Утром их уберут.
Тихо… Завтра уже понедельник. Ещё немного, и я отмечу тут свой 61 год. Здесь я часто ловлю себя на том, что мысленно в каком-то мгновенном озарении где-то в душе звучит благодарное: «Боже! Как хорошо!»
Это бывает в парке по дороге к моему ульпану (учебное заведение, где мы учили иврит), когда я вижу гигантские кроны деревьев, чувствую запах мощных кипарисов, вижу шишки под ливанским кедром и слышу неумолчный скрежет цикад по вечерам. Это бывает у моря, когда, как у Есенина, «синь, сосущая глаза» раскинется под обрывом во всей своей красе и неутихающем движении. Боже! Как хорошо!
А ещё… Может быть, странно это, но скучаю я по кладбищам. Во-первых, вообще по сельским полу-заброшенным кладбищам, которые заросли пижмой, тутовыми деревьями с валяющейся в траве шелковицей. Эх! Остались дома слайды, в том числе кладбища села Русанов с его покосившимися крестами и густыми зарослями. Ну, конечно же – по Берковцам, где я сначала посещала Фросю. Она просила в своё время «только лёгонький крестик», вот и зарастает могила, приходится пропалывать травы каждую весну. Кто это будет делать это без меня? Вряд ли те, кого я просила! Потом я шла на старый участок, где Бузя (бабушкина сестра) и дядя Бурчик (её муж), тётя Фаня (мамина тётя), чуть дальше – Рахиль (подруга тёти и мамы) и те остальные, которых я не нашла в последний визит, в том числе Тиля Кане, бывшая мамина соседка, которую я хорошо помню. Байково. Это место моего последнего паломничества. Там – мама, бабушка, Маюшка (двоюродный брат), Дося (мамина сестра). Я уже знала все фамилии на нашей дорожке, месила тающий снег весной, ползла по грязи осенью в день рождения мамы, 14 октября. Несла туда цветы, проведывала и других знакомых. Нет, об этом не буду. Больно.
«Милый юноша в галстуке бабочкой,
Я скорблю о тебе…»
Теперь и меня нет, уж у него точно никто не уберёт сухие листья, сучья, скопившийся за зиму мусор. И никому не показала его могилку, кроме своего Мишки, который тут со мной. У мамы посадила многолетние цветы, в том числе кустики цветущей фиалки. Оживёт ли?
А ещё! Ярославль! Волга. Гладь реки, яркие вьющиеся змеи закатов. И Гремиха! Ручей в нижнем парке усадьбы Некрасова, в Карабихе. Летом я бегала туда мыться по утрам, хватала холодную воду, гладкой нефритовой струёй стекавшую в овраг по жёлобу. По сторонам овражка тянулись ввысь гигантские колокольчики на твёрдом стебле, напоённые влагой, но бледные из-за того, что росли в тени деревьев. Зимой Гремиха не замерзала: её питал родник, и лёгкий колеблющийся парок поднимался от ручья над снегами. Карабиха! Вот там мне было хорошо, в моём домике, где зимой окна намерзали за ночь, под ними были валики льда, а вода в ведре насквозь промерзала и из ведра торчал холодный и гладкий холм льда.
Надев валенки, я шла в свой сарай, раскладывала на полу толстую верёвку, сложенную вдвое, укладывала на неё вязанку дров, вставляла свободный конец верёвки в петлю, затягивала, и, подняв вязанку, перебрасывала её через левое плечо. Дома я сбрасывала ношу со спины, промёрзшие в сарае дровишки звенели, я умело укладывала их в печной зев, сооружала растопку из лучинок (нож был весь в зазубринах от их «щепания»), дровишки вначале плакали, выпуская лёд и холод, потом появлялась пахучая смолка, беглый огонёк и, наконец, весёлое дружное потрескивание. Скоро становилось тепло в доме, лёд на окнах таял, капало на пол. Тогда я мыла пол, и он дымился. Я принималась чистить картошку. Да… Печь. Я всегда любила печи.
Один раз мы с Колей (моим другом) были в Русанове, прошли мимо кладбища, сделали дела в огороде Котофея (племянника моего), занесли в тёмную хату дров, зажгли толстую свечу, видимо, самодельную, которая стояла в банке. Сидим мы у красной печи, смотрим в огонь, на распадающиеся угли, и Коля, повернувшись ко мне, спросил:
- Нравится?
Я кивнула. А он продолжал: «Видишь, какие мы с тобой романтики!» Было. Что-то да было в той жизни, которую я оставила. Где ты, Колюня? Не докричаться, не дозвониться до тебя! Но помню…
А сегодня, 22 января, странно, но я почему-то только сегодня вспомнила, что вчера был день гибели отца в 44 году. Он погиб под Великими Луками – последний из большой семьи. Сёма, следовавший за ним – подполковник артиллерии, исчез в 43-ем вместе с машиной и ординарцем прямо с передовой. Не НКВД ли приложило руку к слишком активному подполковнику Розенфельду?
Младшие братья отца, погодки Сеня и Рова, моряки, были взяты в плен вместе с остатками Пинской флотилии. Пленных моряков водили по улицам Киева, родного города братьев, все 40 моряков были босы, руки связаны колючей проволокой. Зима 41 года, расстрел на Сырце.
А немного раньше, осенью 41 года, там же, в Бабьем Яру Киева, погибла их мать, моя бабушка Геня с двумя сёстрами её мужа, с дочерью Аней, с внуком Петенькой, 9-ти лет, с невестками, у одной из которых был на руках младенец, а другая была беременна.
Мой отец погиб последним, он знал, что у него уже нет ни матери, ни сестры, ни племянника и племянницы, ни братьев.
И вот я уехала от этой политой кровью родных людей земли. Уехала. Помню пронзительные стихи Эренбурга:
"Моё дитя, мои румяна,
Моя несметная родня…
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня…"
Страшно. Но я слышу их голоса. Весёлая неунывающая бабушка Геня, самая красивая из пяти сестёр. Зиночка и Лёва, её дети, успевшие умереть перед войной от голода и болезней, и остальные пятеро, оставшиеся в живых из семерых – Миша, Сёма, Аня, Сеня, Рова, выросшие, но погибшие все во время войны. Рова – самый высокий, голубоглазый, его жена Фира с девочкой восьми месяцев на руках, тётки – и все-все, жившие на Тарасовской, 34 в Киеве, и исчезнувшие навсегда в горечи слёз и отчаяния. Последнее письмо Ани, сестры отца, из Киева, датированное 41-ым годом, невозможно читать без слёз…
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня…
Но что я хотела сказать о дне сегодняшнем? После вчерашнего дождя посветлело. Я пошла к морю, ещё вчера пугавшему бурунами, свинцовым тусклым цветом, пеной солёного прибоя. Ветер выл за окном так, что вспомнился Иркутск.
В один из таких ветреных дней я под вечер пошла, взглянуть на Ангару. Страшный ветер нёс позёмку, было градусов 30 мороза, зелёная Ангара – в снежной дымке. Ветер буквально валил с ног. На обратном пути встретился приятель по имени Гемир, что расшифровывается как Гений мира (только в Сибири ещё можно найти такие необычные русские имена). Мы с ним поздоровались, но остановиться было невозможно. Нас буквально растащило в разные стороны.
- Это – Сибирь!!! – донеслось до меня его протяжное восторженное восклицание: «Это Сибирь!» - повторил он. И вот сегодня ветер утих. Стало тепло, ласково. Мы ведь на Юге! Море всё ещё раскатывало гребни бурунов, но было оно ярко-голубым, кое-где вроде присыпано солью – это белые чаечки явились – видно, рыбку понесло к берегу. Качаются на волнах. Греются. Промёрзли там, на своём Рижском взморье! А ведь летом их почти не было. Как сказал мой Мишка: «Тут функции чаек выполняют вороны». Ошибся. Вот они. Взлетают, садятся, ищут сухие отмели, сбиваются в стайки. Вот уж нафотографировала.
Вижу и слышу тут многих наших певчих птиц. Масса трясогузок, синичек, видела щегла, дятлов. Но больше всего тут удодов, они не улетают ни зимой, ни летом, семенят под огромными деревьями, ищут насекомых, которые в свою очередь подбирают ягодки, упавшие с дерева. Только остановишься полюбоваться удодушкой, как он, почуяв опасность, распускает свой чудесный «ирокез». Есть тут скворцы, дрозды, удивительные зимородки – синие-электрик в полёте над морем и сливающиеся грудкой с камнем, когда садятся на него. Колибри или нектарницы, крохотные, как пчела или оса и так же умеющие трепетать над цветком. Когда они садятся на растение, стебелёк даже не сгибается, такие крошки! Иногда свистнут и проносятся как пули какие-то мелкие синевато-чёрные птички.
А сегодня 27 января 2000 года. И вот впервые в Ашкелоне надеваю я свой серый плащ. До сих пор в этом просто не было необходимости, а тут и ветер, и дождь. Надеваю я его, и, странно, вспоминаю, что справа должен быть хлястик, руки уже узнают знакомые внутренние завязки. Ощущение возврата на мгновение в ту жизнь, к тому зеркалу в передней, в том, моём доме, с абажурчиком из макраме. Нет, нет, я не хочу туда! Там даже холод другой. Но вот знакомый жест, рука в кармане и там, услужливо положенный полгода тому назад носовой платочек, тот, оттуда, из той жизни. Когда же всё это было? Знакомый плащ постепенно снова стал моим.
Мокнут чёрные от дождя корявые стволы молодых оливковых деревьев, финиковая пальма размахивает длинными опахалами, роняя плоды в траву, блестит асфальт, страстно пахнут веточки мяты, внесённые мною в дом. Осень? Весна? Что-то среднее. Пустые пески зеленели, и трава, почти такая же, как у нас, обильно закудрявилась повсюду. Вот он – подорожник – чуть более удлинённые листья в прикорневой розетке; вот лютики желтеют в траве, а там – пучок диких нарциссов, мелких, метёлочкой, с сильным пряным ароматом. Долго не узнавала обычный спорыш, тут он крупнее и не только плетётся, но и тянется вверх. Там – кисличка, там листья клевера, мохнатые стебли с ярко-синими цветочками, такие же росли у нас, в Киеве, по дороге от метро к моему дому. Бывало, скосят их, а мне жалко. Когда же это было?
Там была моя любимая внучка, Катенька. «Я тоже скучаю, бабушка", - говорит она по телефону, - "я каждый день смотрю на твои фотографии». «Как же я одеревенела на фотографиях», - думаю я. Но…
Не забывай меня, нечаянная радость!
Чему когда-то верилось – разбилось,
Что долгожданным было – позабылось…
Но ты – неверная, нечаянная радость,
Не забывай меня, не позабудешь?
Это Хименес. Лучше не скажешь!
Дождь стихает, море вдали тёмное со стальным отливом, во дворе ветер треплет плёточку молодого кипариса. Спит мой Мишка, а я слушаю музыку, благо тут можно целый день слушать классику на специальном канале.
Последний всплеск дождей и прохлады, а в марте уже начинается настоящая весна. За оградами коттеджей зреют лимоны, мандарины, ветер иногда сбивает красную клементинку, и она катится с уклона по дорожке, по устилающим склон мелким иголочкам кипарисов. Никто не поднимает этот красный шарик, даже я научилась проглатывать огорчение и проходить мимо.
На днях на пляжном песке видела апельсин, совершенно пустой изнутри – ворона выдолбила так аккуратно, что лишь одну дырку проделала в кожуре. Чайки вчера грелись на песчаной отмели вблизи волнореза. Когда какая-нибудь упрямая волна заливала отмель, чайки взлетали, делали полукруг низко-низко и, убедившись в том, что отмель опять свободна, садились. Потом они взлетали белой стайкой, оставив на мокром песке тонкие трёхпалые следы.
Вот так и пишу без всякого плана или сюжета. Как будто вдохнул, написал, что хотелось, а потом так же естественно выдохнул – закончил. Для кого? Для чего? Какая разница. Вдох – выдох! Вперёд!
А вот сегодня хотела подобрать себе очередную книгу для чтения. Недавно закончила Набокова, так и не решила, что мне у него больше нравится – проза или поэзия. Пожалуй, поэзия. Он, конечно, гений, и его проза – тоже поэзия в конце концов.
Так вот, взяла я в руки Киевский альбом, развернула карту города девяностых годов прошлого века, почему-то сразу же уткнулась не в свой район, а на знакомую улицу Зверинецкую, там рядышком жила тётя Люба Файнштейн, Лёля, её племянница с внучкой Лилечкой до сих пор там. А вот Зверинецкое кладбище, Лавра, Никольская улица. Вдруг что-то оборвалось в сердце, как лопнувшая струна. Я свернула карту. Пошла к морю – это лучшее лекарство от всех печалей. После грозовых ливней в течение двух суток море почти успокоилось, местами оно отражает яркие небесные промоины. Спуск с горы немного размыт, и я смотрела сверху.
А в душе звучал Вагнер. В Израиле его не послушаешь, но что за чудо эта смесь нежнейшей лирики и торжественного хора труб. То, что он говорил или даже делал, не имеет никакого отношения к тому, что он создал как гениальный композитор, что является огромной ценностью для всего человечества – я имею в виду музыку Вагнера. Эти чудаки на государственном уровне запрещают исполнение его произведений. Слышала самодеятельное ковыряние какого-то упрямого коллектива. Смешно…
Ветер. Недавно вспомнила наше детское путешествие с братом к Днепру. Только-только начал подтаивать последний снег перед приходом весны. Мы были ещё в зимних пальто. В дорогу Алик взял большой кусок колотого сахару, до которого мы оба были большими охотниками. Он давал мне откусить, но ничего не получалось. Тогда он разбил этот сахар булыжником на более мелкие обломки. Пришли к Днепру, белому, обледенелому. Выл холодный ветер. Братец стал на льдинку у берега и мыл в трещине липкие от сахара руки. Затем последовала моя очередь и, видимо, впечатление было настолько сильным, что я до сих пор, уже свыше пятидесяти лет, помню толстый, зеленоватый в пупырышках лёд, покачнувшуюся подо мной льдину и чёрную промоину, куда я опустила руки. Потом мы по очереди вытирались кисти рук большим носовым платком Алика. Интересно, что как припев звучит в этой рукописи: «Когда это было?» Сто лет тому назад.
А сегодня уже третье февраля. Была у меня интересная встреча. Я пошла к морю часов в десять утра с тем, чтобы к одиннадцати, одиннадцати тридцати быть дома, когда приносят почту.
Ну вот, солнце греет уже здорово, даже купаться захотелось, на море – синева, сияние, скользят стайки белых парусничков и две-три доски с цветной плёнкой, одним стрекозиным крылом. Ветерок несильный, волна мелкая, песок на отмели стал подсыхать. Иду я и возле будки спасательной вижу на песке студень медузы, а рядом… Батюшки – камбала! Небольшая, но, видно, свежая, рыбаки выронили из сети. Вон сколько следов на песке!
- «А ведь её и поджарить можно!», - глядя на камбалу, подумала я.
И в тот же миг в центре рыбы что-то дрогнуло, сжалось.
Боже! Она же живая!
- Я живая, живая! – рыба посылала мне СОС, и я засуетилась, так как боялась брать её руками. «Сейчас, сейчас, потерпи ещё секунду…» Я метнулась в сторону, мигом нашла и подобрала дощечку, копнула рыбу вместе с песком, подбежала к воде, бросила и… Тут же её попыталась выплеснуть на берег прибрежная волна. Она её перевернула вверх белым брюшком, и я уже подумала, что это конец, но тут в прозрачной воде отмели я увидела, как дрогнули оборки её плавников. Она перевернулась! Она борется! «Давай, давай, плыви от берега! Глубже!» - подбадривала я свою подопечную мысленно, чувствуя, что она меня понимает из-за какой-то необъяснимой связи между нами. Ещё один раз на миг волна перевернула «мою» рыбу, но медленно и упрямо она устремилась на глубину. «Отдохни», - посоветовала я беззвучно. И вот она прижалась ко дну брюшком, волны уже перекатывались над ней, не причиняя ей вреда. Ещё какое-то время я её видела, а потом моя камбала исчезла, слившись с донным грунтом своей тёмной спинкой. Я потеряла её из виду. Надо же!
Сколько же она пролежала на горячем песке? Как догадалась именно мне подать свой сигнал? Кстати, я вспугнула подлетевшую к рыбе ворону. Та не пощадила бы, вороны неплохо подбирают после рыбацких сетей. Но на этот раз повезло не вороне, а камбале, а может быть и мне.
Ещё один грешок спишется? По крайней мере, настроение весь день было хорошим. Я отпустила её, как когда-то шмеля, попавшего через небольшое отверстие в аудиторию института. Как он гудел, упираясь лапками в стекло! Я помогла ему найти отверстие.
А Коля отпустил стрижа, при мне Фрося (бывшая няня) отпустила хищного кобчика, который гонялся за стрижами и, увлёкшись охотой, зацепился за дикий виноград, растущий у нас на балконе и плетущийся по растянутым струнам. Упал, Фрося схватила его фартуком, он вертел большой головой, посаженной прямо на туловище, пытался стукнуть твёрдым загнутым клювом, когти его были просто страшными. Сразу было видно – хищник! Фрося переставила руки за ограду балкона и подбросила кобчика. Тот взвился…
26 февраля 2000 г. Какое отпущение грехов, к чертям! Они НИКОГДА не простятся. НИКОГДА. И НИ ЗА ЧТО! Нет искупления! Нельзя вернуть невозвратное, переделать то, что плохо сделано было когда-то. Нельзя вернуть человека, которого уже нет. Я очень расстроилась, узнав о том, что 31 декабря 1999 г. В Америке скончался Алексей Мурженко. А ведь он родился позднее меня, в 42 году. Жил в одном со мной городе, учился в Суворовском училище. Сколько раз я проходила мимо этого здания! Но он знал то, чего не знала я! Он отсидел 22 года из 57 лет, если бы не тюрьмы, он, наверняка, прожил бы больше! Почему же я жила в параллельном мире и ничего не знала?! Наверное, как и декабристы, лучшие люди шли на муки, на смерть, на разлуку с близкими за нас, за всех, не знавших, не видящих, не понимающих НИЧЕГО!
Милый, красивый, неживой уже Алексей Мурженко, мой земляк и ровесник, прости ты нас, слепых и дурных. И вечная тебе память! Прости и ты нас, тот, кто прощает всех, отпуская им грехи, если ты есть, конечно!
20 августа 2000 г. Пожалуй, я верю в реинкарнацию. Слишком много фактов, рассказывающих о людях, которые почему-то «вспомнили», что с ними было раньше. Я всегда завидовала таким людям, стараясь вспомнить утром ночной сон, что мне редко удавалось.
Ну что, если не реинкарнация – впечатление, что вот с этим человеком ты давно знакома, что это тот самый человек, который тебе совершенно близок, именно этот, как неприятен другой, с которым, бывает, незнакома, не было сказано между вами ни слова, а чувство антипатии непреодолимо. Интересно, что неприятие, как и симпатия, чаще всего взаимны.
Что такое было со мной, когда ещё школьницей, я вдруг за кулисами нашего маленького уютного зала Киевской филармонии увидела скрипку, близко, рядом с собой. Я остановилась возле неё, не сводя глаз с инструмента, буквально в ступоре. Я уже не видела мамы, которая, будучи тогда звукорежиссёром, завела меня в антракте за кулисы, не видела я в тот момент и хозяина скрипки. Зато он увидел меня и спросил тихонько: «Хочешь попробовать?»
- Да, - чуть слышно ответила я, не отрывая взгляда от скрипки.
Он дал мне инструмент, смычок… Со страшным болезненным огорчением я услышала слабый писклявый звук, который я издала смычком. Расстроенная, я очнулась, положила всё на место. Чувство боли, испытанное мной тогда, запомнилось надолго.
А потом я стала учить своих детей играть на скрипке. Как-то мы отдыхали в Соснице Черниговской области. Там за стеной нашего барака мы услыхали вдруг с Мишкой звучание Скрипичного концерта Мендельсона. Кто-то играл. Мы слушали, затаив дыхание, а в перерыве постучали и познакомились с пареньком Васей Попадюком. Я сказала, что отдала Мишку в музыкальную школу, учиться играть на скрипке. Вася разрешил подержать его инструмент, я взяла скрипку как положено, потом передала сыну.
- А Вы разве не играете? – спросил Вася.
- Нет.
- Но как же? У Вас ведь врождённая постановка руки. Вы должны играть, а не он. Вернее, он ещё будет учиться, но Вы должны играть.
- Нет, Вася, я училась на фортепьяно, к сожалению.
Странно всё это?
Или моя вечная неприкаянность! Почему я всегда хотела уехать из Киева? Другие же живут там. Не всегда же, как сейчас, нищие сидели прямо на улицах, и попрошайничали беспризорные дети. А уехать хотела всегда. Очевидно, это не моё! Уехала вот и задумываюсь о том, почему всё происходит именно так? Почему мне хорошо в деревнях? Почему я люблю работать физически, и так далее, и тому подобное.
Были временны мои пристанища,
Даже домом трудно назвать.
Всё чужое, холодное, ровное,
Как сундук с Урала – первая кровать.
Всё нигде не могла найти
Свой, не чей-то, а свой лишь дом,
Всё казалось, что это будет,
Но когда-нибудь после,
Потом, потом.
Торопилась. Бежала. Меняла места.
Как зарубки на сердце – жилища случайные.
Не нашла. Заблудилась.
И лишь море, волна
Утоляют мои печали…
Да. Море. Тут оно для меня пока всё. Оно примиряет со всем. И лишь недавно я поняла, что то, что раньше казалось мне временным, ничего не значащем, – это и было постоянным, моей жизнью, которая таким вот образом как-то незаметно проходит. Это не было репетицией. Другого не предложат!
Высоко в небе звенит жаворонок. Трепещет, заливается.
Давно было… В моей памяти.
