Мемуарист » Авторы » Lubov_Rozenfeld » Прощай, коммуналка!

Прощай, коммуналка!

01.03.1956
Киев, Киевская, Украина

— Что? 80 человек в квартире?!
         — Да, не считая детей.
         — Как же вы жили?
         — Вот так и жили...
      Полутёмный длинный коридор, одна большая кухня на всех, умывальник, две кабинки для туалета. Очереди ко всем этим удобствам. В кухне много столиков для соседей, но всего три четырёхкомфорные газовые плиты. Тараканов масса! Комнатки у всех по 11 метров. У нас было весело...
Ночью часто визжала Колина тёща. Коля Козлов был шофёром, в плоской кепке ходил всегда, даже дома. На всех смотрел, презрительно щурясь. Тёща убегала от него, стуча ногами по коридору, с пронзительным визгом. Ни одна дверь, кроме нашей, не открывалась.
   — Прекратите безобразие! – Дети спят, – восклицала моя мама хорошо поставленным голосом выпускницы консерватории по вокалу.
   Теперь просыпались те, кто не отреагировал на визги Колиной тёщи. Я, лёжа в постели, не спала, волновалась, не зная, как там справится мама.... Но Коля спешил с поцелуем к ручке:
         — Я ей ничего не делаю, честное слово, Софья Зосимовна. Это она нарочно пищит, придуривается...
         Мама возвращалась, на некоторое время воцарялась тишина.
      Сосед Вовка шумел обычно днём, любил воспитывать своих меняющихся довольно часто жён. Я очень хорошо его помню – детское лицо с карими собачьими глазами, фикса. Он любил возиться с мальчишками во дворе, играл с ребятами в футбол.
      На старом фото Вовка стоит, на плечах у него девочка. Это не окраина, почти центр Киева, тупик Крещатикского переулка. Довольно долго там так и не застраивался уголок, потом все сараи порушили, сейчас там вполне пристойно...
      Больше всего Вовка любил женщин, менял их как перчатки. Мне запомнилась одна из последних, Люба. Нравились мне, девочке, её висящие красные серёжки. Как-то поздно вечером я застала их с Вовкой в кухне, у Любы были заплаканы глаза. Потом она исчезла.
Спустя какое-то время появилась новая жена – Соня. Она была красавицей, брюнеткой с прозрачными голубыми глазами, ну, просто сапфировые камни вместо глаз. Но лучше бы она была глухонемой! Её речь была дикой смесью русско-украинского жаргона, она была злобной, любила устраивать скандалы, орать. Соседи назвали её черноротой. Но именно она-то и взяла Вовку в руки. Больше уже новых «жён» не было. Родилась Оксаночка, милая кареглазая девочка (глаза папины), не такая красивая, как мать, зато тихоня. Ещё через пару лет появился Жорик, этот был вылитый папаша, сопливый, с раскрытым ртом. По-моему, мать его недолюбливала. Потом он даже ненадолго попал в армию, но сбежал оттуда, прятался в селе у бабушки. Что там произошло, не знаю. Но Вовку именно там убили. Говорят, Соня убила муженька вместе с сыном-помощником. Потом спрятали труп в яме с экскрементами. Думали – не найдут. Нашли. Был суд, Жорка взял вину на себя, его посадили, а Соню отпустили...
      В конце коридора жил Лёня. Он, раньше высокий, красивый парень, женился на толстой Ане, работавшей продавцом в универмаге. Стал Лёня пить, потом стал колотить жену. Она была не подарок, конечно, крикливая, наглая. Появилась всё же у них дочь, Валя, которую они очень баловали. Однажды ночью во время очередного скандала Лёня порезал себе бритвой грудь. Крови и криков было много, но царапины скоро зарубцевались, стали белыми шрамиками...
   Возле входа в квартиру-коридор была комната вредной бабки по кличке «Отседа», она кричала на детей: «Марш отседова!» и обрызгивала их веником, смоченным в ведре с водой. Дети катались по коридору на трёхколёсных велосипедиках, бабка-отседа выскакивала из своей двери, быстро макала в приготовленное ведро с водой веник и окатывала ребёнка с криком: «Марш отседова!» Точно так же она обрызгивала и кошку Мурку, которая любила спать на тёплом дощатом полу коридора. Облитая водой, Мурка проворно вскакивала, спасаясь от веника и, несмотря на вечную беременность, быстро, дробно стуча лапами, мчалась к своей комнате номер восемнадцать. Там жила Муркина хозяйка Лора Кац, моя одноклассница. С ней и с Муркой жили мать и отец. У большинства детей в квартирах отцов не было, погибли на войне, а у Лорки был отец, дядя Гриша. Он работал парикмахером, но, как все, живущие в этой квартире, имел отношение к радиокомитету. Одно время пел в хоре радио. Как-то я встретила его на кладбище, он с большим воодушевлением сотворял молитву-кадиш. Пел сладким тенором. Подрабатывал. Я была рада, что он меня не заметил. Ведь подрабатывать запрещали... Но некоторые пели во Владимирском соборе, другие, как дядя Гриша – на кладбище, где его заливистый тенорок был востребован. Лоркину маму называли по созвучию с фамилией, Кацыха. А в классе Лорку дразнили «куричка-риба», потому, что она плохо говорила по-русски. Ещё она в сочинении написала, что Зоя Космодемьянская была «геройка», а о Каштанке написала, что у неё был «хвост пушистый, как труба». Мы так долго помнили эти перлы, смеялись... Это семейство было одними из первых, кто покинул Киев, они уехали в Австралию.
   Напротив нашей комнаты под номером 1 была комната оперной певицы Галины Шолиной, комнатка №25. Я часто ходила слушать оперы по приглашениям, которые мне давала Галина. Помню её в роли Микаэлы в опере Кармен, осталось в памяти, что она была в голубом платье. Но вскоре ей дали лучшее жильё, а в двадцать пятую комнату поселилась рослая, по-своему красивая женщина Надя с мужем Васей. Вася пил горькую, хотя работал где-то в солидном учреждении, но не стеснялся просить у моей бабушки трёшку на опохмел, целовал ручку, обещал отдать, что происходило очень редко.
      Если говорить о доме, он был прочным, стоит и по сей день, хотя строился в Х1Х веке, стены толстые, в доме было всегда тепло... Правда, когда мы возвратились из эвакуации, оказалось, что довоенный дом на Братской улице цел, но нам его не вернули, соседка захватила нашу комнату, как мама ни бегала, ни хлопотала, ничего не вышло... «Если бы Миша был жив, он бы защитил меня. А так некому мне помочь». Отдала соседка два шкафа, бельевой, из фанеры и книжный со стеклянными закрывающимися полками и ещё маленький буфетик-горку...
      Когда мы вселялись в квартиру – две комнатки по 11 метров были соединены дверью, кто-то сделал их смежными, молодые женщины собирали свои узлы, освобождая помещение. Они вздыхали, глядя на нас, но не проронили ни звука, уходя из квартиры. Говорили, что раньше здесь, на Крещатикском переулке был доходный дом, а верхние этажи в нашем корпусе и во дворе с кабинетами по 11 метров были гостевыми – для женщин лёгкого поведения или для неимущих студентов. Корпуса дома соединялись галереей, которую спустя несколько лет убрали... Работников радио поселили именно на верхние этажи. Разумеется, не было лифта.
      В одной из комнаток у нас стояла белая изразцовая печь. Дрова были во дворе, в подвале. Мама брала горку поленьев и тащила их на высокий четвёртый этаж, брат старался взять побольше дровишек, а мне давали два поленца. (Спустя время, когда брата должны были взять на службу в армию, его заставили прооперировать ущемлённую грыжу. Мама говорила, что это из-за того, что ему приходилось носить дрова и уголь на четвёртый этаж...) Потом пришли мастера, сломали печь, провели паровое отопление...
      А так мы разместились в этих двух комнатах: бабушка спала в торце второй смежной комнаты на железной кровати с сеткой, мама на чёрном диване, покрытом дерматином, брат спал на больничной кушетке, которую мамина сестра взяла напрокат в больнице, где работала. Мне же устроили спальное место на сундуке, привезенном с Урала. Его накрывали тонким байковым серым одеяльцем. Больше ничего не было...
   Я многих жильцов помню. Машу Гужву, жившую в середине коридора, у неё был необъятный бюст, жгуче-чёрные крашеные волосы, тугой перманент. Все знали, что Маша подрабатывает пением во Владимирском соборе, но её никто не выдал. Машу посещали моложавые кавалеры, был и сын, черноволосый, очень крепкий и высокий парень, но жил он отдельно от матери. Среди соседей были и люди, казавшиеся многим странными. Так, Наташа Кутовая из четвёртой комнатки почему-то каждое утро выносила в кухню пару-тройку небольших кастрюлек, кипятила в них воду, потом заносила их к себе и всё. Немного позднее она уходила на работу. Она была всегда тихой, вежливой, носила желтоватое крепдешиновое платье. Возвратившись с работы, она запиралась в комнате, а утром – опять выносила кастрюльки и кипятила в них воду...
      Грязная старушонка Шура в вечной растянутой кофте серого цвета, как и Маша, водила к себе кавалеров. Соседи возмущались, обсуждая личную жизнь каждого, ведь эта личная жизнь была фактически публичной. «Как они могут с ней иметь дело?» – говорили они о кавалерах Шуры. К другой малосимпатичной даме ходил известный в городе дирижёр, который утром степенно удалялся.
   Семья другого очень известного дирижёра жила во дворе, на таком же, как наш четвёртом этаже. В этой семье было четверо детей, старший заводила во дворе, а на входной двери, ведущей в общий коридор, он написал слова Т.Шевченко: «У тій хатині, у раю я бачив пекло». Не знаю, нужен ли перевод: «В том домике, в раю, я видел ад...» (примерно так). Недалеко от нас жили Хазановичи, глава семьи мясник, жена Елизавета Абрамовна, «хазановичка», как её называли соседи, их сын Абраша, который всегда «косил» под грузина, носил большие кепки, величал себя Абреком. Когда мясника разбил паралич, его усаживали на табуретку под окно, возле нашей двери. Он не мог говорить, сидел и не то плакал, не то смеялся – «гы-гы-гы». Потом он умер, а Абрашке пришлось работать.
   Другого конца нашего коридора не было видно, там был какой-то поворот, создававший даже небольшое место, где хранили в вёдрах картошку. А жила там, за поворотом семья прибалтов, оба высокие, интеллигентные люди, бабушка, а сына они называли Витусиком, его не любили во дворе, очень уж чистеньким был...
      Потом разделили наш коридор на четыре отсека, у нас появилась одна ванна на всех... Елизавета Абрамовна («хазановичка») и Абрек остались в нашем отсеке. Абрек работал спасателем на лодочной станции, он здорово пил. Как-то напившись до чёртиков, он «спасал» из ванны утопленника (свой пиджак). Он бросал в ванну верёвку, кричал: «держись!», тянулось это до тех пор, пока кто-то не вызвал «Скорую помощь».
      Оставались в нашей маленькой коммуналке, кроме Абрека с мамой, профессор Товбин с женой, которую, конечно, называли профессоршей, так я и не знаю её имени. Хорошо помню, как тяжело было ей подниматься на наш четвёртый этаж. Она была очень грузной, останавливалась на каждой ступеньке и что-то мурлыкала, какие-то три ноты повторяла, переставив ногу выше. После её смерти профессор, очень тихий, интеллигентный человек, долго не прожил, ушёл за женой...
      Когда их не стало, комнатку недалеко от нашей купили у родственников профессора сёстры моей бабушки по материнской линии, Бузя и Фаня. Раньше они жили в частном домике на Красноармейской улице, где в то время была окраина города. Моя бабушка ходила к ним смотреть телевизор, потому что у нас долго его не было.
      Надя так и осталась в комнатке, которую когда-то занимала Шолина. Когда скончался её Вася, Надя стала приводить мужчин. Она мне объясняла, что когда мужчина ухаживает, то всё очень красиво, он приносит конфеты, цветы. Поэтому не нужно спешить выходить замуж. Потом, когда они женятся, надо будет стирать им штаны, конфет они больше не будут носить. Перебрав несколько кандидатов, Надя вышла замуж за управленца, очень внушительного высокого мужчину. Он водил её на концерты, в театры, ей нужно было где-то демонстрировать свои туалеты, она любила красиво одеваться, шила наряды у портнихи с большим вкусом. Когда в селе, откуда Надя приехала в Киев, умер её старик-отец, Надя привезла к себе маму, Анну Акимовну. Семья таким образом увеличилась, и Надин муж мог рассчитывать на получение со временем нормального отдельного жилья. Потом можно было маму отправить обратно в село. Ночью этой старушке ставили раскладушку в нашей общей кухне. Она, бедная, долго сидела на табуретке, ожидая, пока все уйдут из кухни, потом утром ей приходилось очень рано вставать, чтобы соседи не заставали её в постели. Все осуждали Надю за её отношение к маме, но тихонько, между собой. Она работала в аптеке, помогала лекарствами, если её просили.
      Но вот моей маме дали жильё для неё и семьи дочери, то есть для меня с детьми. Иногда я появлялась у подруги, живущей в нашем переулке. Когда встречала Абрека, он всегда спрашивал меня, как Миша. Спрашивал со слезами на глазах, он очень любил моего младшего сына. Сам же выглядел жалким, исхудавшим. Вместе с ним теперь жила толстая бабища, пьющая, белая. А Елизавета умерла...
   Сколько лет прошло, давно распрощались мы с коммуналкой, а помню, как собирали деньги на уборку коридора, как выясняли отношения, ругались, как мама травила тараканов... Убирала у нас приходящая женщина Киля, у неё было четверо детей, узловатые вздувшиеся вены на ногах, печальные жгуче-чёрные глаза... Соседи угощали детей, которые толклись тут же, возле мамы, старались и Килю покормить... Тяжело жилось после войны. А сейчас? Неужели ещё хуже? Столько брошенных детей, обездоленных стариков! А власти восстанавливают храмы. Разве храм в постройке? Не в душе у человека? Дети ночуют под лодками в Гидропарке... Каким же будет наше будущее?

Опубликовано 11.06.2018 в 10:58