7 января 1920 года

Страшный, кошмарный день после еще более кошмарной последней ночи. Если я еще буду жить — этот день навсегда останется самым кошмарным воспоминанием. Три дня назад, 4-го, исполнилось четыре месяца со дня произнесения надо мной смертного приговора. Тяжело и мучительно было жить это время, но все-таки впереди еще оставался луч надежды, что авось буря пронесется мимо.

Я верил, что истина рано или поздно восторжествует и я буду не только оправдан, но и полностью реабилитирован. Надеялся, наконец, что, если не реабилитация, то какая-нибудь перемена положения должна будет произойти. Ведь не могут, в конце концов, так взять и расстрелять невинного.

По амнистии по случаю второй годовщины Октябрьской революции большинство заключенных всей тюрьмы ушли на свободу: душегубы, воры, поджигатели, контрреволюционеры, разные саботажники. Ушли также и многие, сидевшие невинно, случайно попавшие, но числившиеся тяжкими преступниками и как таковые ушедшие на свободу по амнистии.

Я ждал ее не потому, что хотел милости, чтобы избавиться от смерти, а это был бы в крайнем случае последний выход выйти на свободу, и там уж можно доказывать свою правоту. Но амнистии к нам не применили.

Я обращался лично в комиссию — и мне было отказано: так как наше дело находится за Центром, то там нам ее и применят.

В крайнем же случае, если там не применят, распоряжение получится сюда в утвержденном виде и здесь в трибунале она будет применена — так сказала комиссия мне и всем смертникам. С 7 ноября прошло два месяца.

Мы, смертники, сидим и ждем. Наше дело в кассационном трибунале ВЦИК осталось в силе, но постановлено ходатайствовать перед президиумом ВЦИК об отмене дела. Последнее обещание комиссии заставило нас решить, что со смертным приговором покончено, нужно ждать только, чем нам заменят. И вот мы сидим и спокойно ждем решения своей судьбы.

Все “смертники” периода до амнистии также спокойно ждут решения своей участи. Так было до вчерашней ночи.

С 6-го на 7 января (с 24 на 25.12 старого стиля), под Рождество, со мной в одной камере сидят сопроцессники — Фастовский и еще два человека по другому делу, да еще некий Рейн, приговоренный к расстрелу еще в мае 1919 года.

Таким образом, он девятый месяц сидит, как смертник. Дело его утверждено в кассационном трибунале в июне. Он подал на помилование, и там, в президиуме ВЦИК, его “миловали” семь месяцев. Теперь в связи с амнистией он также был уверен, что скоро будет освобожден и отправлен на фронт. Две недели тому назад он выписался из тюремной больницы, где перенес сыпной тиф. Койку свою поставил рядом со мной, поставил ее даже вплотную, чтобы теплее было спать.

Вечер 24 декабря старого стиля провели, как всегда. В камере друг к другу все давно привыкли. Время проводят разнообразно.

Некоторые сидят и балагурят, рассказывают эпизоды и события из своей прошлой жизни, больше говорят о своих “Делах”, некоторые читают, другие играют в шашки и шахматы. Есть в камере и гармошка. Немец Адлер (сидит за спекуляцию) недурно играет на ней. Другие поют. Создается импровизированный хор под аккомпанемент гармоники. Публика “расходится”, как говорится.

Некоторые пускаются даже вприсядку. Отбивают трепака под звуки “камаринской”.

Нашей камере, как рабочей, это разрешается.

К тому же наш “подстарший” Альфонс Иванович Сосновский — белорус — очень любит музыку. Он сам предложил, достал “гармонию” и в свободное время сидит в нашей камере и просит Адлера играть. Вообще он “либерал”. Старается доказать арестантам, что он, ей-Богу, не виноват в том, что их здесь держат, что он им всем сочувствует и с удовольствием отпустил бы их всех, если бы это было в его власти. Он действительно делает поблажки и допускает вольности, выходящие за грани инструкций.

И вот этот вечер под Рождество прошел в несколько более приподнятом настроении, чем обычно. Много воспоминаний было у каждого. Легли спать все позднее, чем всегда, — в половине двенадцатого. Мой сосед Рейн уже спал. Я осторожно лег, чтобы его не разбудить, и заснул скоро. Мне показалось, что проспал долго. Чувствую со сна, что кто-то толкнул меня в бок.

Я поднимаю голову. Возле меня стоит “хожатый” Петров (о нем в другом месте) и спрашивает: “Где Рейн?”.

Я не скоро очнулся, но, когда пришел в себя, оглянулся направо от себя и на рядом стоящую койку и одновременно сделал движение рукою, чтобы показать Петрову, что Рейн спит рядом. Но рука моя повисла в воздухе. Вместо Рейна я увидел пустое место. Даже постельных принадлежностей не было. Стояла пустая холодная кровать.

Я сразу не понял всего, что произошло, но интуитивно почувствовал, что произошло что-то ужасное. В камере я увидел какое-то всеобщее возбуждение. Все не спали. Наш поэт Морозов нервно ходил по камере взад и вперед. Слышались слова: взяли, связали, увели, держался геройски, с одним расцеловался, другим сказал: “До свидания и прощайте!”.

Дверь камеры была заперта, Рейна не было. Значит, его взяли??? Значит, все наши надежды на милость ВЦИК, на амнистию неосновательны? В таком случае и нас троих должны были взять? Если не взяли сегодня, значит, завтра возьмут.

И вот в таком состоянии я прожил сегодняшний день. Нужны перо, кисть художника, чтобы это изобразить. Я не чувствую себя на это способным. Нервы притупились. Состояние после величайшего нервного возбуждения апатичное и безразличное. Теперь 10 часов вечера. Все спят. Что-то даст мне предстоящая ночь? Что дадут мне ближайшие 2—3 часа? Возьмут меня теперь же или через несколько дней или опасность пронесется мимо?

Если приедут — значит, все кончено. Зайдут, гремя шпорами и оружием, вызовут, скажут: “Одевайся!”. Свяжут руки назад и, сваливши потом, как связанного барана, в дровни или автомобиль, помчатся в глухую ночь, поставят перед ямой или у проруби. Раздастся выстрел, которого уже не услышишь, так как пуля предупредит звук. Мозги и кровь, смешанные с грязью, и обезображенное тело упадет бездыханным.

И это все?

Для этого ли я жил, трудился, боролся, мыслил? Всю жизнь верил во все хорошее?

Делал только хорошее, любил правду и ей одной только служил. Был бескорыстен. Все, что имел, раздавал другим.

И в результате приговорен судьями, мнящими себя революционерами, к расстрелу “как мародер тыла, совершивший хищение с корыстной целью”.

Жалкие фразеры. Да знаете ли вы, что это преступление существует только на той бумаге, на которой писали вы приговор? А писали вы его таким образом потому, что не можете представить себе, как это человек может не красть, и вот, мысля так и желая оправдать свое существование, вы судите. Вы не представляете, кто перед вами. Вы рубите с плеча. Но знаете ли вы, что кровь невинно вами казненных... вопиет о мщении?

...Не о революции я думаю, нет. Даже идя на позорную казнь, на которую вы меня посылаете, я буду кричать:

— Да здравствует революция, да здравствует Советская власть! Но моя кровь, как и кровь многих казненных вами невинно, зачтется вам, лжецы, творящие свои дела во имя революции. Вы осуществляете свое правосудие только в угоду некоторым временщикам, либо с корыстными целями, либо просто из желания выслужиться, перед кем-то оправдать свое существование и унизить своих противников...

…Я заговорился. Время близится к полночи. Мысли путаются. Писать больше не могу.

Сейчас придут. Тогда...

Тогда больше писать не буду, а ведь я хотел сказать и написать еще так много, ведь я ни в чем не виноват, ведь все знавшие меня когда-либо, знают, что не мог совершить я никакого преступления, и судьи мои тоже это знают, и мои родные и близкие тоже.

Значит, я жертва, и что же будет?..