У Ландау свои, очень часто отнюдь не бесспорные, оценки того или иного ученого. Наиболее близких ему советских физиков-теоретиков в своём списке приоритетов он так расставил: 1) Померанчук, 2) Грибов, 3) Окунь и «другие ребята из института Абрама Алиханова», 4) Гинзбург («Он головастый парень, но очень разбрасывается, хочет всех обогнать, всё успеть...» Когда Ландау пожаловался Гинзбургу, что не знает, что теперь в мире делается, Виталий Лазаревич с энтузиазмом ответил: «Ничего! Я тебе всё расскажу!» Ландау тут же съязвил с улыбкой: «Виталий! Меня же наука интересует!»), 5) Зельдович (после посещения больного Ландау Зельдович сказал озабоченно его жене: «Весь вопрос в том, останется ли Ландау — Ландау...» Кора передала эти слова мужу, на что тот моментально отреагировал: «Не знаю, буду ли я Ландау, но уж Зельдовичем буду наверняка!»). Он очень строг к своим коллегам.
Он считает, что Александров «рассыпал» Институт физических проблем в годы своего директорства, но добавляет: «Если он не сделал ничего хорошего, это не значит, что он — плохой человек». Совершенно не признает Тамма и особенно Френкеля, говорит, что «нет ни одного уголка теоретической физики, который бы не загадил Френкель». Весьма скептически Ландау относится к Семёнову, который, по его словам, сделал одну стоящую работу за всю свою жизнь, начало которой положил его студент-практикант Юлий Харитон, а Семёнов-де перевел Харитона в другой институт и завершил начатую им работу по цепным реакциям. Нобелевскую премию за цепные реакции присудили сначала Сирилу Хиншелвуду, но благородный англичанин заявил, что основы его работы заложены Семёновым, и попросил разделить премию между ними.
Первым физиком-теоретиком мира Ландау считает немца Вернера Гейзенберга («Он придумал квантовую механику. Это совсем не детская игрушка: квантовая механика...»).
Глубоко уважает Нильса Бора, считает его великим физиком. Вспоминал о молодых годах, проведенных в Копенгагене у Бора: «Бор любил поговорить, но делал вид, что не любит. Когда его перебивали, он восклицал: «Ну, дайте же мне сказать хоть что-нибудь!..» Когда я называл своих оппонентов дураками, Бор кричал мне: «Ландау! Не ругаться, а критиковать!..» На семинарах у Нильса Бора мы забавлялись детскими игрушками и стреляли из маленькой пушечки... Макс Планк пожаловался Бору: «А, всё-таки это очень трудная для понимания вещь — квантовая механика». Бор возразил: «Ну что вы! Это вообще нельзя понять!» Планк юмора не понял...
Когда я похвастался, что встречался в Париже с Луи де Бройлем, Ландау обронил фразу: «Он сделал-то мало. И вообще фразёр, американец...» Сделал де Бройль, действительно, немного. Но почему он назвал его «американцем»? Или он вообще скептически относится к американским теоретикам? Не понял...
Об Эйнштейне говорит: «Эйнштейн такой великий человек, что дальше — некуда!», но при этом добавил: «Эйнштейн, кажется, так и не понял квантовой механики...» Ландау говорит о нём, как о лучшем в мире человеке вообще, которого он встречал в жизни.
* * *
Некоторые мысли, высказанные Петром Леонидовичем Капицей накануне его 70-летия:
— Учёный не только учит в вузе, он сам там учится. Дебай (Дебай Петер — голландский физик, лауреат Нобелевской премии) мне рассказывал, что когда де Бройль сделал свою работу, он попросил в Цюрихе своего коллегу Шрёдингера объяснить её студентам. В результате уже в Кембридже появилось «уравнение Шрёдингера». Стокс давал своим студентам задачи, которые якобы не имели решения, а Максвелл одну такую задачу решил!
— Молодёжь должна заниматься тем, чего она не понимает.
— Чем меньшим количеством слов можно охарактеризовать деятельность кандидата в академики, тем больше он заслуживает этого звания.
Свободное копирование
