В октябре 1963 года Илья Эренбург выступал в Доме журналиста на вечере, посвящённом памяти замечательных журналистов: Э.Киша, М.Розенфельда, Л.Рейснер, Ю.Фучика и М.Кольцова. Несколько фрагментов из его выступления я записал:
— Вы (имеется в виду журналист Евгений Иванович Рябчиков) назвали репортёров «правофланговыми». Я уже давно не работаю в «Красной звезде», я работаю в Комитете защиты мира и забыл, которые правофланговые, которые левофланговые. Но вообще-то, слово «право» меня встревожило...
— Вы говорили, что считаете Кольцова и меня репортёрами. По-моему, это не так. А вообще я меньше всего интересуюсь названиями. Предоставим китайцам право придумывать названия. Они это очень хорошо умеют делать. (И снова я почувствовал, как и во время беседы с Эренбургом на даче три года назад, что он очень недолюбливает китайцев и их «культурную революцию».)
— Вы говорите, что репортёр должен быть на переднем крае. А какой край передний? Командир полка тоже не считает себя в тылу, но он видит бой в бинокль. По-моему, надо видеть бой не в бинокль, а рядом с собой. Только тогда можно его понять. А увидеть и понять — совсем разные вещи.
— Меня упрекали за телеграфный стиль в моих романах. Это не оттого, что я в своей жизни много телеграфировал. Писать коротко трудно. Иногда мне звонят из редакции и просят написать статью для газеты. Когда я отказываюсь, они настаивают: «Напишите покороче...» А ведь 60 или 100 строк написать труднее, чем 600 или тысячу. Чем короче люди пишут, тем больше им надо платить...
- Я никогда не писал ни на что откликов. Они все похожи один на другой. Даже если человеку умному и есть что сказать, ему кажется, что в 30- 50 строках он ничего сказать не сумеет, и тогда он пишет «как все»...
- Журналист должен обладать своим языком. Я по пальцам могу перечислить журналистов, которых я узнаю по их языку. Когда я читаю такое выражение, как "колыбель революции", мне уже не хочется читать дальше. Помню, редактор «Красной звезды» попросил меня написать передовую под названием «Презрение к смерти». (Тут Эренбург скорчил токую гримасу, что зал расхохотался.) Я отказался, сказал, что никогда не писал передовых. Редактор настаивал. Тогда я ушёл и написал передовую. Редактор был суровый человек, он очень редко улыбался. Но, когда он читал мою передовую, не мог удержаться от хохота: «Ну какая же это передовая!? Это же сразу видно, кто писал!!..» Передовую мою он взял, и потом её напечатали на третьей полосе...
(Невозможно удержаться, чтобы, обнаружив сходную ситуацию, не сделать попытки приобщиться к «великим». Накануне нового 1959 года главный редактор «КП» А.И.Аджубей тоже попросил меня написать передовую под названием «Рождение эры космоса». Эренбург просто отказался, а я попробовал увильнуть, объясняя тем, что-де не справлюсь. Редактор тоже настаивал. Я написал. Улыбок его я не видел, потому что читал он эту «передовую» без меня. В новогодний номер её не поставили, однако через неделю (7.1.59) всё же напечатали, но не на «официальном» для передовых месте — под заголовком слева, а справа. Ни один редактор «КП» больше мне передовых никогда не заказывал).
— А ведь писать своим языком умеют все. Но мне кажется, что многие наши журналисты, когда пишут, думают не о читателе, а о редакторе, смотрят на написанное его глазами. А редактор тоже не думает о читателе. Он думает, что ему могут позвонить, что у него могут быть неприятности. Получается, что о читателе никто не думает...
— С Кольцовым я встречался довольно редко. Чаще — в Испании. Теперь об этом уже можно сказать. Он был не только журналистом, но и проводил большую политическую и организационную работу. Я часто ходил к нему в отель: было голодно, а там всегда можно было что-нибудь перехватить. У Кольцова всегда была выпивка, хотя сам он почти не пил. Под вечер собиралась компания очень разношерстная. Приходил Хемингуэй. Его Карцев в романе «По ком звонит колокол» — это Кольцов. Кольцов никогда не был оптимистом, особенно в Испании. Он говорил мне, что не верит в победу республики. Однако однажды он час доказывал одному старичку — испанскому генералу, чудом оказавшемуся среди республиканцев, что победа близка и неминуема. И доказал! Старичок поверил! Он очень любил испанцев. Однажды в одном городе (Эренбург называл, но я не успел записать) засели мятежники, которых очень трудно было одолеть. И тут выясняется, что среди республиканцев — жена предводителя мятежников. Кольцов спрашивает: «Вы арестовали её?» А ему говорят: «Мы не бандиты!» Он восхищался этими словами и любил испанцев вот за эту смесь отваги и детской наивности... Есть много людей, которые не боятся смерти, но не многие из них не боятся жизни. Кольцов не боялся жизни... Последний раз, помню, я встретил его в новом здании «Правды». Он советовал мне уехать за границу. Вскоре я уехал...
После Эренбурга выступали Евгений Рябчиков, Борис Ефимов (родной брат М.Кольцова), писатель Иван Рахилло, журналист Анатолий Гудимов. Но после Эренбурга зал, в котором было много студентов журфака, стал редеть. В фойе Эренбург осмотрел выставку фоторабот Якова Рюмкина. Яша почтительно шёл чуть сзади, давал объяснения. ИГ шамкал губами, хвалил редко. Он очень стар. Из головы его во все стороны растёт какой-то белый пух, щёки отвисли, скошенный подбородок совсем исчез, фигура согбенная. В Домжур приехал он больным, сидел, утирая нос скомканным платочком, и перед тем, как начал говорить, предупредил, что у него плохо с носом, что он простужен. Евгений Иванович Рябчиков, который вёл вечер, предложил:
— Да вы садитесь, Илья Григорьевич, и говорите сидя...
— Зачем? — спросил Эренбург. — Носу это не поможет...
Он говорил, стоя перед микрофоном, держась за его ножку одной, удивительно маленькой, рукой.
Свободное копирование
