Вернувшись в Ленинград и досдав два пропущенных экзамена, мы отправились на Север догонять наших однокашников, уехавших туда на практику. Добирались в Мурманск кружным путем, через Вологду, так как участок дороги через Петрозаводск, где недавно шли еще бои, не действовал. В Вологде была пересадка, и там произошло событие, которое я до сих пор не знаю как назвать: просто случаем, улыбкой Клио или своеобразным знамением. Едва мы заняли предназначенную нам половину вагона (это был пассажирский, а не товарный вагон), как вторую его половину, под охраной толстой русской бабы с трофейной винтовкой, заполнили немцы-военнопленные, причем моряки! Забавно, что тогда это соседство победителей и побежденных не вызвало у меня ни удивленья, ни конкретной ненависти к бывшему теперь противнику; было чувство снисходительной иронии, несколько высокомерной и барственной: то-то довоевались, сверхчеловеки, будете в следующий раз знать, как к нам соваться!
Я вышел в тамбур покурить. Через несколько, буквально, секунд туда просунулась голова немца, который глазами, мимикой и жестами дал понять, что ему очень хочется курить. Я небрежно встряхнул пачку (в родном Адмиралтействе мы получили папиросы перед отъездом, а не обычную махорку) и протянул ему. Взяв папиросу, немец попытался по-русски сказать "спасибо" и добавил по-немецки:
- Danke!
- Bitte, - ответил я благодушно.
Немец несколько недоуменно посмотрел на меня:
- Sie sprechen dеutsch?
- Ein bisschen.
Затем он спросил сколько сейчас времени и, выпростав руку из рукава тужурки, показал, что часов у него нет:
- Die Uhr ist weg!
Тут я увидел, что диагоналевая темно-синяя тужурка у него надета на голое тело. Часов у меня, победителя, тоже не было, но я знал, приблизительно, сколько времени и ответил. Так мы разговорились.
Мой собеседник оказался флотским унтер-офицером, служившим во время войны на торпедных катерах. Ему было на вид лет тридцать с небольшим. Семья его осталась в Данциге, и он не знал, что сейчас с ней там происходит. На мой вопрос, зачем немцы стали воевать с нами, он ответил, что желания воевать у него не было, но в 1939 году его призвали из торгового флота:
- Das war ein Befehl!
Вытащив из внутреннего кармана тужурки небольшую (6 x 9) фотокарточку, он показал мне: вот жена, вот сын и дочка. Я поневоле сочувственно посмотрел на обычные человеческие лица, но вспомнив об Освенциме и душегубках, спросил, почему немцы дошли до таких зверств. Он как-то неопределенно пожал плечами и сказал, что об Освенциме он не знал, а что касается зверств - это дело эсэсовцев. Из разговора мне любопытно было узнать, что у немецких моряков есть железное правило: каждый при возвращении с моря должен сообщить родственникам своих товарищей (моряков с других кораблей) о всех из них, кого видел или знает что-либо.
Я продолжал задавать моему случайному собеседнику вопросы о Гитлере, о политике, о том, что он читает и читал ли он Гейне и Шиллера. Он отвечал, что Гитлер ликвидировал безработицу, что политикой он сам не занимается, что читает мало... Бедняга даже покраснел от напряжения, отвечая мне. Я думаю, что дело было не только в вопросах, но и в моем русском акценте. Затем он сказал, что у них есть образованный матрос, который до службы был типографским рабочим и поэтому должен был бы много читать. Он позвал его. Матрос оказался молодым, всего года на четыре старше меня, парнем с замкнутым выражением лица. Он очень четко мне ответил, что Германия, которая является индустриальной страной, нуждалась в сельскохозяйственной Украине, что Шиллера он не читал, так как еще был молод, а такие серьезные книги надо читать в зрелом возрасте, а о Гейне он не слышал.
Начинало смеркаться, мои товарищи, с любопытством сначала слушавшие разговор, постепенно разошлись; и я, подумав что в общем-то в газетах правильно пишут об оболваненных немцах, тоже отправился на самую верхнюю полку спать. Утром "немецкая" половина вагона оказалась пустой, немцы вышли на какой-то станции, видимо, там их использовали на работах. За окном медленно плыли великолепные хвойные леса.
Свободное копирование
