В конце 1846 года заболела их маленькая дочь Лиза и, несмотря на лечение и успокоение Альфонского, умерла. Александр прислал мне записку, что Лизы нет. Я поспешила к ним. Наташа сидела подле ребенка, она была тверда, холодна, избегала разговора и походила на статую. Лизу похоронили в Девичьем монастыре, подле Вани. Когда возвратились домой и все разъехались, Наташа попросила меня и Александра также куда-нибудь съездить, вздохнуть чистым воздухом. Мы поехали в санях П. Г. Редкина к Коршам. П. Г. уселся кучером и всю дорогу смеялся и шутил с Александром. Меня бесило, что Александр в такую минуту мог потешаться вздором. Завернувшись в шубу, я старалась не обращать на них внимания и грустно думала, как он всегда увлекается и поддается влечатлению настоящей минуты. Часа через три мы возвратились. "Тоска давит, -- сказала Наташа, встречая нас, пожавши нам руки,-- дети спят, пусто, тяжело". Он, по обыкновению, растерялся, стал приставать к ней с расспросами. Мы уговорили ее лечь и сели около нее.
После жизни в Петербурге и Новгороде Наташа не воскресала более. Утрата троих детей, глухота и немота сына, открывшаяся ей неверность мужа и, наконец, смерть дочери, изнурили ее силы.
В дополнение она увидала, что многие из дорогих ей людей -- не то, чем она воображала их, и что те, которых она более любила, первые отклонились от нее.
Последнее лето, проведенное Наташей в Соколове, было для нее пыткой. Я часто бывала у нее и всегда заставала больной, измученной, в слезах. На мои вопросы, что с нею, она отвечала: "Пора нам, друг мой, уехать! все распалось, все рухнуло, отдохнуть надобно. Видишь ли, все как-то невзлюбили нас, за что? не знаю... Может, и за дело, но никто не высказывается искренно. Один честный, благородный Грановский сказал, что его возмущает себялюбие Александра. Может, он и прав; но, несмотря на это, тяжело хоронить свои привязанности", -- и зарыдала. Что могла я сказать ей в утешение? Успокоившись, она продолжала: "Зачем плакать, что люди не таковы, как нам хочется их видеть. Будем любить их за хорошее, чего в других нет; а что мы им не нравимся, не плакать же об этом, насильно мил не будешь". При этом она рассказала один случай, бывший у них в Соколове.
"На днях, -- говорила Наташа, -- собрались все у нас; как и всегда, рассуждали и пили; к чему-то Александр сказал: "Теперь я имею безбедное состояние и прошу вас всех, друзей моих, твердо рассчитывать на мою помощь. Каждый из вас найдет у меня для себя пятьсот рублей, но не больше".
При последнем слове Грановский вспыхнул, вскочил с своего места и закричал: "Как ты смел торговаться! ты смел сказать не больше, ты оценил друзей своих только в пятьсот рублей. Стало быть, если понадобится кому, чтобы не умереть с голоду, тысяча или две, ты не дашь, и тот умрет на твоих глазах? это низко! я первый никогда не попрошу у тебя, хотя бы умирал с голоду... Так низко, Александр!"
Все были поражены. Александр пробовал объясниться, говорил, что имеет право располагать только процентами, капитал же не его, а детский. При этих словах кто-то вполголоса сказал: "Бедный Прудон", кто-то пошутил над тем, что и Грановский умеет вспылить.
Наконец общими силами успели перевести разговор на другой предмет, даже шутили, смеялись; но Грановский оставался серьезен и мрачен, и все были не в своей тарелке".
Рассказавши это, Наташа добавила печально: "Такого горького, тяжелого дня мы, кажется, не переживали никогда. Александр виноват, сказавши необдуманно, я признаю это, но назвать необдуманное слово низостью -- это незаслуженно, это жестоко".
"Мы молча легли спать. На утро Александр сказал: "Да, пора ехать и ехать". Что до меня касается, я давно думала об этом, давно все клонилось к разрыву".
Свободное копирование
