По приезде во Владимир он писал Витбергу:
"Покорнейше прошу всех сесть кругом, а читать заставить Веру Александровну {Старшая дочь Витберга. (Прим. Т. П. Пассек.)}.
Я понемногу начинаю привыкать к совершенно одинокой жизни, начинаю отвыкать от людей и с тем вместе от шума; мысль, чувство не испаряется словом, а кристаллизуется глубоко в душе. Довольно мне люди последовательно передали все, что у них есть. Сначала материальное существование, потом одной рукою симпатию и дружбу, другой -- гнет и ненависть; одной рукой подали библию, а другой -- Фоблаза; больше нечего мне получить. Мысль славы, и тобою я жертвую. Вы ее назвали ребяческою в одном из последних разговоров и были неправы; мысль деятельности -- прощай, и ты! И мне жаль их, так как жаль вятских друзей и друзей московских; но делать нечего, -- я не ваш, так, как монах, не принадлежу свету, а принадлежу вселенной. Недавно сладко и изящно мечтал я о смерти, она мне являлась с чертами ангела, и, скрестив руки на грудь, я смотрел вверх. Эти дни моя душа не болела так судорожно, не рвалась так на клочки, как прежде, -- и вот гармония разлилась по ней. Часто обертываюсь и смотрю на это прожитое пространство, и оно выходит из гроба, и я, как "покойный император" Жуковского, делаю смотр: вот оргии, в которых все-таки нет того вреда, который вы предполагаете, вот смех, вот слеза, слезы, -- я не отворачиваюсь ни от чего. Душа моя -- offne Tafel {чистая доска (нем.).}. Да, я изведал жизнь не так, как поэты нашего века, а свинцом и зажженной серой. Святого искал я и нашел наконец святое, а в нем, как в белом луче солнца, соединено и изящное и великое.
Моя владимирская жизнь, повторяю, это сорок дней в пустыне, это крест на паперти.
Вы не узнали бы меня, нет, вы-то бы, кажется, узнали, а многие, любившие во мне не мое -- разгул, не узнали бы теперь. Дай бог сил совершить начатое; но он и дает силы, он сам своей десницей подносит к устам моим чашу небесного, святого питья. Александр Лаврентьевич, высока жизнь и на земле для того, кто умеет ее постигнуть.
Теперь ко вздору, то есть к подробностям обо мне. Головная боль sui generis {своеобразная (лат.).} продолжается, то есть не боль, а сильные приливы; совсем напротив, кажется, что надзор не продолжается, но я еще ничего не предпринимаю.
Далее, я совершенно отвык есть; доселе и копченая телятина, и рябчики, и все цело; тут еще из Москвы наслали всякой всячины, и мне смешно смотреть на заботу об еде. Что на это скажет Эрн?
Квартира довольно велика и удобна, но нечиста до бесконечности; я тут не останусь, хочу иметь un joli chez soi, un chez soi comfortable {прелестный уголок, уютный уголок (франц.).}, a дорого -- 25 рублей в месяц. Здесь на все дороговизна непомерная. А может, скоро и не надобно во Владимире chez soi, -- я солнцем {В подлиннике нарисовано солнце. (Прим. Т. П. Пассек.)} буду намечать эту мысль.
Но, в самом деле, я эгоист, говорю все о себе, и так, сим оканчиваю ячество.
Что, вы долго ли грустили обо мне и как теперь? Пожалуйста, подробнее пишите: и дым Вятки Герцену сладок и приятен; извините, что не сказал отечества, отечество мое -- Москва.
Как теперь, вижу: вот Вера Александровна разливает чай, а дежурная идет за Прасковьей Петровной {Вдова Медведева, друг Витбергов, жившая вместе с ними. (Прим. Т. П. Пассек.)}, а вы ходите по комнате с Авдотьей Викторовной. Когда-то увидимся? ежели и никогда, не ужасайтесь: души наши увидятся; где бы ни был пилигрим, он благословит дуб, под сенью которого отдыхал (в альбоме у Веры Александровны), он не забудет родительский дом в чужом доме, Бога ради, Прасковья Петровна, берегите ваше здоровье. Вы не можете о жизни говорить так, как я: ваша жизнь имеет определенную, святую цель, и эта цель требует не токмо жизни, но и здоровья. Взгляните на этих милых, прелестных херувимчиков и не неглижируйте.
Ах, как хорошо провели мы время в один из последних вечеров, когда с Полиной перечитывали "Деву Орлеанскую", помните, Вера Александровна? но перед тем как вы пели "Матушка, голова болит", как континуацию {продолжение (от лат. continuatio).} Деве Орлеанской, у которой часто болела душа. Опять начал вздор говорить; прощайте, прощайте, прощайте",
Свободное копирование
