6 февраля
В 12-м часу уже выбрался я в воскресенье из дома Никитина и решился отыскать Машеньку. Кое-как я знал ее адрес и наконец после нескольких расспросов нашел дом Михайлова на Екатерингофском проспекте. Здесь дворник отвел меня к ней... Вход довольно сносно устроен. Из него видна прямо зала, не очень обширная, даже довольно тесная, занятая с одной стороны огромным роялем, -- а направо и налево узенькие, простенькие двери... В одной из них, налево, я увидел Машеньку. Она вскрикнула и просияла, увидевши меня, и тотчас бросилась мне на шею, а потом побежала в другую комнату и закричала: "Мари!.. вот, смотри, студент, о котором я тебе говорила..." -- "Так ты обо мне говорила?.." -- "Как же, вот спроси ее, сколько мы тебя вспоминали..." Marie -- это немецкое, длинное, бесцветное, впрочем свежее, то есть довольно полненькое белокурое существо: немка, почти ничего не говорящая по-русски... Мы пробыли в зале минуты две: в ней обычные в таких домах кисейные занавески на окнах, большие зеркала по стенам, мебель в чехлах, рояль, а за ним старик в сюртуке -- музыкант... Я было хотел идти в следующую комнату, которая идет назад из залы, но Машенька меня не пустила, сказавши, что это нельзя, и утащила в свою спальню. Спальня эта занимает аршина три квадратных; в ней стоит кровать с пологом, напротив ее комод с зеркалом, а между ними окно, и у окна единственный стул... Я сел на этом стуле, а Машенька ко мне на колени... Началось у нас с нежностей; но мне было как-то тяжело, и я начал выражать, впрочем очень кротко и прилично, свое неудовольствие на то, что Машенька продалась в....... Она сначала все уверяла меня, что нанялась сюда в ключницы, по десять рублей в месяц; но потом я пристыдил ее во лжи, и она молчала... Я, однако, все продолжал в том же тоне и навел на нее тоску... "Помилуй, мой друг, -- разве это не все равно: ведь ты ходил ко мне и знал, что на квартире точно так же, как и здесь, ко мне все ходили". -- "Нет, не все равно: там, помнишь, когда я к тебе пришел, ты меня приняла, а когда пришел капитан, ты прогнала его от себя... А здесь ты должна идти с тем, с кем мадам прикажет..." Сказавши это, я отвернулся к окну и стал разглядывать занавеску... Вдруг слышу -- мне на руку падает горячая слеза, потом другая, третья... Я взглянул Машеньке в лицо -- она неподвижно смотрит на дверь и плачет... Этому уж я, конечно, не в состоянии противиться, хотя и знаю очень хорошо, что на эти слезы смотреть нечего, что это так только -- одна минута... Я принялся утешать Машеньку словами и поцелуями и наконец начал упрашивать, чтобы она не сердилась на меня, на что она отвечала мольбами ходить к ней... "А то я совсем опущусь, -- говорила она каким-то сосредоточенно-грустным тоном, -- пить стану..." Признаюсь, я подумал тогда и даже теперь верю, что она в эту минуту была искренна. Я утешил ее обещанием прийти в четверг или непременно в воскресенье. И теперь меня тянет идти к ней, хотя телесного возбуждения вовсе нот. А так, как будто что-то на совести.
Оттуда к Срезневскому и за Амартола, оттуда в институт, на другой день лекции, уроки, на третий день (5-го) опять лекции, урок, Амартол... Во вторник пришел ко мне А. И. Глазунов, и мы с ним условились, что я напишу книжку к 15 марта. В задаток получил я 25 руб. Постараюсь пробную лекцию читать о том же. Глазунов -- человек, должно быть, хороший (говорю это не как Хлестаков) и очень образованный, так, что на редкость между книгопродавцами. Понятия его о русской литературе гораздо живее и яснее, чем -- ну хоть чем у Степана Сидоровича, например.
Сегодня получил я письмо от В. И. Добролюбова, который извещает меня, что Е. П. Захарьева, у которой воспитывалась Лиза, младшая сестра моя, умерла, и В. И. взял Лизу с нянькой к себе; не имея состояния, он сам не может содержать ее, и объясняет, что будет брать из доходов по дому... Это немножко меня беспокоит теперь, но, правду сказать, очень мало. Вот с лишком уже месяц я пишу свой дневник, и, кажется, ни одного воспоминания, ни одной мысли, ни слова, ни намека не было в нем о моих родственных отношениях... Так я отдалился от них... А между тем могу сказать, чтобы я не любил их, чтобы моя жизнь в Нижнем не оставила чистых и светлых воспоминаний, чтобы мысль о свидании с сестрами и братьями не шевелила во мне отрадного мечтанья... Но только эти мечты так мимолетны, эти образы так бледны, эти воспоминания так скользят по поверхности души, что тотчас заглушаются текущими и присущими мне явлениями окружающих меня обстоятельств. Ежели я захочу, то есть настрою себя искусственно, то у меня окажется самая нежная, теплая душа, самая искренняя, живая, родственная любовь. Но так, естественно, она почти не проявляется во мне. И вот, по-моему, самый яркий укор бессознательности: узы родства служат самым сильным представителем бессознательного влечения человека одного к другому, и привычка быть вместе, возрастание в тех же понятиях, знакомство с темы же лицами и предметами в первые годы жизни -- все это неприметно, опять бессознательно, скрепляет естественное влечение. Чем больше человек предан непосредственной жизни, чем сильнее влечет его натура, тем крепче эти узы... Но раз разорвавшись с непосредственностью и пошедши по пути разума, уже никак нельзя (по крайней мере так со мной) довольствоваться одним этим. Голос крови становится чуть слышен; его заглушают другие, более высокие и общие интересы. Зная близко своих родных со всеми их достоинствами и недостатками, стараешься извинять недостатки и ценить достоинства -- отыскивать всячески и возвышать их, -- для того, чтобы поддержать связь, готовую разорваться... Но вот и все. Если умственные и нравственные интересы расходятся, уважение и любовь к родным слабеет и может наконец вовсе исчезнуть... В самом деле: умри теперь Чернышевский, я о нем буду жалеть в сто раз больше, чем о своем дядюшке, если бы он умер. Будь я в состоянии спасти одну из утопавших m-lle Kourakine или m-lle Iwanoff (которую не могу позабыть с самого лета) и рядом с ними хоть мою толстую тетушку, сестру моего отца, -- я бы и не подумал броситься за тетушкой, потому что к ней-то уж я совершенно безразличен. Жива она или нет, мне до этого совершенно нет дела... И вот она опять теория эгоизма: кто меня больше интересует, с кем мне быть приятнее, того я и люблю больше. Поэтому-то я не понимаю семейного несчастья от неразделенной любви; конечно, оскорбленное самолюбие, досада, сожаление могут здесь выразиться очень ярко, бешено и пр. Но в самом зле, мне кажется, заключается тут и противоядие, и тот, кто не хочет оставить долгое время любви к той, которая его не любит и с которой, следовательно, он уже не может ощущать приятности, как прежде,-- такой человек просто находит какое-то наслаждение мучить себя плаксивыми мечтаниями. И это бывает ведь...
Свободное копирование
