1/VII
«ОТЕЛЛО» (оперный театр)
Какой театр![1] А как легко говорить. Какая слышимость, несмотря на большие размеры! Прелесть! Великолепный, праздничный театр. Именно театр.
Сколько проверенных, прекрасных театральных зданий оставили нам строители прошлого, а не только перекрыть их, похожего сделать ничего не можем.
Но дышать нечем. Рубашки меняю после каждого выхода. От жары к концу спектакля пропал голос. Пришлось прибегнуть к ментолу.
В театре 1750 мест, а народу собралось тысячи три. Все проходы забиты. Оркестровая яма полна. Наших оркестрантов задавили.
В зале исключительное внимание. Характерно, что в одну из трагедийных пауз на галерке какой-то остряк (в каждом городе найдется такой разряд публики) умышленно громко чихнул, желая привлечь на себя внимание. Как единодушно и с каким негодованием зашикал на него зрительный зал!
Играли собранно, подтянуто, в темпе, темпераментно. В таком темпе с начала до конца мы еще, пожалуй, не играли. Сдержанно и неохотно берут от меня юмор(?). Я было начал расценивать это как ослабление интереса и внимания, но после окончания третьего акта поднялся такой единодушный крик «Браво, Мордвинов», какого я еще не знал в своей жизни.
Обморок аплодисментами не приняли, а только как-то замерли, как будто зал был пуст.
Как-то у наших критиков повелось, что пересказ содержания роли, кстати мало индивидуализированный, не восполняет отсутствующего анализа (исполнения) роли. Да и пересказ-то ведется от «вообще», а не от того, как роль понимает данный актер. Сохраняю письмо к А. Г. Образцовой[2] по поводу рукописи книги обо мне.
Дорогая Анна Георгиевна!
Сделал все пометки. При желании карандаш можно стереть, а с пометками не считаться.
За счет того, что, с моей точки зрения, может быть выпущено, надо было бы сказать о Кавалере. Это роль этапная.
Кое-что для меня явилось новым.
Так, Соболевский, с легкой руки Ю.А., стал декоративен… Не согласен. Это неверно.
Кое-какие «показные» черты характера были включены в образ умышленно и играли весьма заметную и положительную роль в характеристике. Но они были минимальные и преднамеренные. А кроме того, «декоративное» не в силах повергать в обмороки, да еще старых партийцев. Оно не вызовет той ненависти в зале, которую удавалось нагнетать мне и на основе которой Ю. Д., приходя, говаривал: «Боюсь, не кончится добром, Коля!» Оно не заставит коммунистов бросаться на сцену с револьвером в руках, как это бывало на моих спектаклях в НКВД.
Кстати, эти примеры, чрезвычайно редкие в биографии актеров, были бы в книжке интереснее и правдивее, чем то, что вы нашли нужным сказать о Соболевском.
Эта страница в моей биографии чрезвычайно мне дорога, она говорит о моем вмешательстве в жизнь и явилась принципиальной победой: так в те времена «врагов» не играли. Я едва ли не первый или один из первых сыграл «врага» жизненными, реалистическими средствами, благодаря чему он так сильно воздействовал на зал, за что мне и попадало на всех дискуссиях, где велись споры о том, как надо играть отрицательную роль. А Ростов, хорошо знакомый с такого сорта людьми, в один голос говорил, что такого они знали.
О Карле[3].
На меня Ю.А. обиделся сильно и надолго за то, что я протестовал против предложенного им решения спектакля и ролей. А Виноградов — художник этого спектакля, воплотитель этого порочного решения, а может быть, и автор его — в натянутых отношениях со мной и до сих пор.
Новое прочел и об Арбенине, к моему большому огорчению…
Об Отелло — разговор старый…
Читать о том, что мне ставилось в вину 6 лет назад, да еще людьми… да еще теми, кто у меня видел только дурное… Да неужели я такая бездарь, что за шесть лет ничего не понял в себе?!..
…Я не могу с этим примириться. Мне это непонятно. Это не объективно. Я этому не верю.
Люди, тысячи людей заставляют меня не верить вам. Эти тысячи не поверят и в книжку.
А мне жаль. Мне горько, что первая книжка обо мне, а скорее всего, и последняя, не дает мне радости.
Вот то горькое (в чем я не стесняюсь сознаться), что заставило написать вам это затянувшееся письмо.
Привет.
Желаю успеха.
Н. М.
Свободное копирование
