Дневник. 1937 - 72

30 апреля

В середине апреля казалось, что проработочная буря утихает, но с тех пор как после ареста Ягоды имя Авербаха стало мелькать в прессе, шторм разразился с новой силой. Уже не поминают Радека и Воронского (т.е. поминают, но не так активно), и авансцену занял отсутствующий (видимо, уже арестованный) Авербах и его приятели Киршон и Афиногенов. И на первом месте — Киршон. На его фигуре сконцентрировалась ненависть и злоба многих (справедливая отчасти), демагогически усиленная такими страшными словами, как «троцкизм».

Три дня — 27, 28 и 29-го — продолжалось общемосковское собрание драматургов, ставшее публичным низвержением Киршона. Ему предшествовало заседание партгруппы драматургов, которая отвергла тезисы отчетного доклада Киршона (он был председателем драмсекции) и поручила выступить с докладом Вишневскому, а Киршон получил слово только в прениях. О выступлении Вишневского я уже писал: оно напечатано вчера в «Советском искусстве». Киршон начал говорить с привычной самоуверенностью и, хотя и пытался полемизировать с Вишневским, но признал, что был «слепцом», что его ослепила дружба с Авербахом, что он только теперь понял, что тот был двурушником. Афиногенов тоже говорил о разлагающем влиянии Авербаха. Погодин присоединил к именам «агентов Авербаха» имена главреперткомовцев Литовского и Млечина. Альтман предостерегает собрание от доверия к «демагогии Киршона и декламации Афиногенова». А.Глебов — не в пример прочим, старый и откровенный противник Киршона — напомнил о дружбе Киршона с «ренегатом» Сольским-Панским. По требованию собрания выступил и Литовский, лепетавший о том, что его ошибки как критика не находили воплощения в линии Реперткома. Вот уж не думал я, что увижу в подобном положении своего старого редактора. Туманно что-то подобное плетет и Млечин. Асеев страстно рассказывает, как налитпостовцы травили Маяковского. Киршон старается держаться спокойно, бросает реплики, прерывает ораторов. Афиногенов кажется подавленным и заискивающим. Они сидят в разных концах зала и демонстративно держатся не заодно, а врозь. Правда, еще осенью ходил слух об их ссоре. Ставский признает свою ошибку в том, что он расхвалил «Большой день». Он упоминает как «врагов народа» Бруно Ясенского и Ивана Катаева. Значит ли это, что Ясенский уже арестован? Борис Левин, прямо обращаясь к Киршону, говорит: «Поймите, что вас обвиняют здесь не в ошибках, а в преступлениях»... Юзовский и Алперс к списку авербаховской агентуры присоединяют имя И.Крути, который действительно был холуем Афиногенова. П.Юдин рассказывает, что Киршон еще недавно в личном разговоре с ним возмущался тем, что Юдин назвал в речи на Пушкинском пленуме ССП Авербаха «политическим проходимцем» и защищал его. Это было всего два месяца назад, когда еще не были арестованы Ягода и Авербах. Вторично выступивший Киршон снова вывертывался, спорил с Вишневским и Погодиным и старался, обходя острые углы, свести дело к обычной литературной дискуссии. Ему трудно. Вдруг выяснилось, как много у него врагов. Ему не могут простить его высокомерия, наглости и долгого хозяйничанья в драматургии. Еще Афиногенова кое-кто жалеет, а над падением Киршона только злорадствуют. Но все же какая-то чисто биологическая живучесть Киршона и его необыкновенная энергия ощущаются даже и тут, и если он вдруг будет прощен, т.е. если дело не дойдет до ареста и окончательного политического шельмования, то он еще может взять реванш. Он не выглядит сломленным, как Афиногенов. Но именно потому он и притягивает к себе наиболее бурные волны ненависти: он, действительно, еще не «добит».

Я слушал и смотрел на все это с жадным интересом, словно присутствуя на заседании Конвента в день падения Робеспьера. Масштаб, конечно, иной, но и тут тоже не игрушки, и тут тоже пахнет кровью, и тут тоже кончаются судьбы, а, может быть, и чьи-то жизни.

А на улицах нежный апрель, предпраздничная суетня, красные полотнища, подготовка иллюминации. Весело кричат, играя, дети, магазины переполнены...