Второй Кубанский поход. Первый Офицерский генерала Маркова полк наступает на станицу Екатериновскую. Наша 1-я рота пополнена казаками-кубанцами взамен павших в 1-м Кубанском походе. Но нет уже её доблестного командира полковника Плохинского. Нет и старых командиров взводов. Ротой командует единственный уцелевший из них – капитан Павел Поляков. Нет и нашего взводного – капитана Згривца. Взводом командует штабс-капитан Василий Михайлович Крыжановский. Нет и половины старого состава роты, украсившего именами своими длинный синодик "рабов Божьих, за други своя живот свой положивших".
Кое-как подлечившись, вышли из госпиталей и заняли места свои в строю офицеры нашего 3-го взвода: получивший дар речи Миша Смиренский, "отдышавшийся" после прострела обоих лёгких Шура Тарабанов, меланхоличный Якушев, шествующий в строю вприхромку Жорка Залёткин, Костя Недошивин, ещё не вполне уверенный в мощности своих наскоро "склеенных" рук, Сева Крыжановский, потерявший фунта три мяса после знакомства с пулей ружья Гра (1871-го года!) и многие другие.
Дух Згривца не умер: во взводе царит та же сильная спайка прошедших огонь, воду и медные трубы людей, та же вера в успех, то же безумное дерзание солдат генерала Маркова, те же песни и веселье молодости.
Первые числа июля. По открытой степи под жгучими лучами летнего солнца редкой цепью развернулась 1-ая рота. Со стороны противника ни выстрела, ни разрыва хотя бы одной шрапнели. Так и прошли мы вперёд, пожалуй, с версту. Если бы не жажда, то, вероятно, никто бы не имел ничего против этой мирной прогулки. Однако всё усиливающаяся жажда начала вызывать раздражение и критику нашего строя. По адресу капитана Полякова послышались едкие и неодобрительные замечания. Взводные остроумцы принялись уверять, что новый ротный производит обучение рассыпному строю, не будучи уверен в наших жидких познаниях в этой области. Особенно негодовал Недошивин, до дна опорожнивший свою баклажку и не видевший иной возможности утоления жажды, как упиваться излиянием своей жёлчи на голову того же Полякова.
Перед нами продолжала расстилаться ровная кубанская степь, слегка поднимавшаяся к горизонту и не хранившая никаких признаков присутствия противника. Далеко впереди маячили наши конные дозоры.
Прошли ещё полверсты. Завиднелись впереди высокие поля кукурузы, а прямо передо мной - обнесённый плетнём одинокий хуторок с высоко глядящим в небо колодезным журавлём. Оазис! Вот возможность наполнить опустевшие баклажки водой, а сердца – умиротворением и примирением с необъяснимым поведением нового командира. Тотчас изменилось упадочное настроение. Поручик Недошивин, излив из себя всю накопившуюся жёлчь, первый впал в обычное весёлое настроение.
Однако шагов за 400 до благословенного «оазиса» внимание всех было привлечено скакавшими к нам дозорными. Наше предположение об обнаружении противника получило полное подтверждение ещё до прибытия верховых в виде высоко взметнувшегося к небу фонтана земли и раскатившегося по степи треска разорвавшейся гранаты. Близко, но потерь нет. Новый треск – новый фонтан земли, потом всё чаще и чаще. Ага! Начинается!
До хутора ещё сотня шагов. По цепи передаётся приказание: «Держать дистанцию, не разрываться!» Наше звено – Недошивин, я, Пелевин, Крылов и Тихомиров - подходит к плетню. Четверо лезут через него, и только я один пользуюсь благосклонным вниманием судьбы, расположившей на пути моего следования широкие ворота, сквозь которые я и проникаю во двор без всяких предварительных гимнастических упражнений. Не ограничившись этой первой любезностью, судьба воздвигает передо мной и вожделенный колодезь. Эта очевидная протекция не ускользает от завистливых взоров моих, менее фаворизированных, соратников, решивших тотчас же пристроиться на халяву к триумфальной колеснице Фортуны, на которой было отведено место только моей симпатичной особе. Это засвидетельствовала четвёрка полетевших в меня пустых баклажек, которые, подобно древним римским сенаторам, "cum tacent clamant" (молча вопиют). Ничего удивительного! Кто хочешь, возопит, ежели в нём, ну, никакого содержания жидкости!
Наполнение у колодца пяти баклажек мало того, что потребовало времени, но и допустило опасный прорыв в цепи, чем тотчас же и воспользовался противник, ознаменовавший своё недалёкое присутствие градом ружейных выстрелов, но всё же, несмотря на моё отсутствие в строю, атаковать не решившийся.
Перекинув через плечо все пять наполненных баклажек, я уже собирался закрыть собою опасную брешь в цепи, как вдруг со дна рога расточительной Фортуны мне на голову высыпалась пожилая казачка. Собственно говоря, она не то чтоб высыпалась мне на голову (это, конечно, только аллегория), а вышла на крыльцо находившегося за моей спиной дома. Её оклик заставил меня обернуться. Покинувшая меня на мгновение врождённая храбрость снова мужественно вернулась на место при виде добродушного лика хозяйки, своим бабьим обликом гарантировавшей мне полную и несомненную безопасность.
Как рвущийся в бой хороший конь, спросил я её таким тоном, что в ней не могло зародиться и тени сомнения в моей доблести и отменном мужестве:
- Где красные?
Очевидно, незнакомая с тонкостями литературного языка, казачка ответила в прошедшем времени:
- Да туточки булы, да с час как поутекалы. Нат-ко! – протянула она мне большой глиняный горлач, обвязанный под выступом горла верёвкой, создававшей ручку.
"Карамба! Сакрамента! Масгорка и Розас!" Большой горлач был полон великолепной густой холодной сметаной!
Здесь я должен сделать маленькое отступление и пояснить читателю смысл восклицания, вырвавшегося из моей восторженной груди. Оно было изобретено ещё в 5-м классе гимназии и с тех пор служило мне для выражения всевозможных чувств: восторга, изумления, протеста, недоумения и прочего. Выгоды этого восклицания заключались в том, что в нём не было ничего обидного или воспрещаемого правилами хорошего тона: ни брани, ни божбы, ни чертыханья. И когда я однажды, получивши единицу за латинское экстемпорале, горестно воспроизвёл своё восклицание, а посчитавший его за оскорбление преподаватель пожаловался директору, то мне не стоило никакого труда объяснить разбушевавшемуся начальству, что «Карамба», «Сакрамента», «Масгорка» и «Розас» суть только произведения Эмара Густава[21] и ничего обидного в них нет.
Так и в данном случае, при получении горлача со сметаной названием этих четырёх произведений я вполне выразил всю богатую гамму овладевших мною чувств.
Но догнать ушедшую на сотню – а то и две – шагов роту оказалось не так-то просто из-за непредвиденной для боёв и походов нагрузки и необходимости перелезть через плетень, доходивший до груди. Винтовка, патронташ, баклажки, вещевой мешок оказались за плетнём раньше меня, а я с моим драгоценным горлачом тщетно исхищрялся присоединиться к ним. Выручила меня всё та же казачка, подержавшая горлач, пока я преодолевал препятствие. Вновь нагрузившись по ту сторону плетня, имея за спиной винтовку, а в руке горлач, я бодро зашагал к кукурузе, куда уже скрылась наша цепь. Снаряды красных орудий проносились над головой и рвались далеко позади, в давно пройденном ротой пространстве. Где-то очень высоко жужжали одиночные пули. С нашей стороны – полное молчание.
Догнал я своих в густой кукурузе, где они расположились в ожидании выяснения обстановки и приказа двигаться вперёд. Баклажки были сразу же разобраны и тотчас же наполовину опустошены, но божественный горлач не покидал моего общества и находился под бдительным наблюдением. Сравнительно долгое лежание без дела быстро нарушило основной порядок цепи, сделав её больше похожей на сбившиеся в группочки воробьиные стайки. Сбилась вокруг меня и наша пятёрка, сперва скромно косившаяся на мой горлач, но вскоре заинтересовавшаяся его содержимым. Сделанное сенсационное открытие тайны глиняного сосуда породило естественное желание воспользоваться всеми благами земного существования. В первую очередь горлач перешёл в руки Недошивина – хоть и маленькое, а всё же начальство!
Неожиданное приказание: «Вперёд!» – и горлач исчез в зарослях кукурузы, вместе с Недошивиным. Угрожающие, умоляющие и горестные крики понеслись вслед ему и сметане. Но, прошедши кукурузу, мы снова увидели друг друга. К великому счастью четверых обездоленных, защиту наших общих интересов взяла на себя Недошивинская совесть, укусившая его прямо в сердце и потребовавшая передачи горлача Пелевину. От него он перешёл ко мне, от меня – к Крылову, от Крылова – к Тихомирову, откуда снова предпринял путешествие к левому флангу. Трижды проделал горлач свою дорогу вдоль звена и всё ещё оставался наполовину полным.
А тем временем кончились кукурузные дебри. Мы идём по ровному пологому скату. Шагах в восьмистах впереди - цепи красных: то ли стоят на месте, то ли отходят. Открытый по нам огонь – вялый, лишённый силы и прицельности. Теперь уже ясно, что "товарищи" отходят, но странно медленно, не торопясь. Мои дальнейшие наблюдения прерываются вернувшимся ко мне горлачом. Освежив горло и ублажив мамон, передаю горлач Пелевину, не упустив заметить, что сметана убавилась в значительно меньшем количестве, чем за время первых путешествий "туды-сюды и обратно".
Вот уже более пятисот шагов, как мы вышли из кукурузы и идём по открытому месту. Расстояние между нами и противником сократилось, но красные цепи всё ещё не теряют порядка. Тревожно и подозрительно! Мой обеспокоенный взгляд обращается в сторону Недошивина. Тот идёт ускоренным шагом с винтовкой на ремне, изредка останавливаясь и отхлёбывая глоток сметаны. Стало быть, мои опасения преждевременны. Не проявляет беспокойства и Пелевин, вступающий в обладание горлачом и тоже принуждённый останавливаться для поглощения своей порции. Судя по углу подъёма запрокинутого над его головой горлача, сметаны остаётся ещё достаточно: до перпендикулярного положения ещё далеко.
Я уже приготовился принять горлач, как вдруг вместо Пелевина перед моими глазами блеснуло большое белое солнце, за которым исчезла фигура соратника. В следующую секунду я увидел его поднимающегося с земли. Вместо лица, на котором не было ни глаз, ни носа, ни рта, расплылось только одно белое пятно. Всё было залеплено густой сметаной!
Однако охвативший меня сперва смех сразу оборвался, как только я увидел, как быстро начала краснеть эта белая сметанная маска, уже через минуту обратившаяся в сплошное кровавое месиво. Пуля, разбив горшок, вероятно, соскользнула и попала в шею. Сама по себе рана не была тяжёлой, но обильное кровоизлияние грозило лишить его силы двигаться. Стараясь зажать рукой рану, Пелевин быстро побежал назад к кукурузе.
Мне не удалось проследить за ним: то, что я смутно предчувствовал, разразилось. Сильный огонь обрушился на нас, и почти одновременно за спиной отходивших красных цепей поднялись и перешли в контратаку скрывавшиеся в высохшем русле ручья или речушки многочисленные красные резервы.
Насколько охватывает глаз вправо и влево, погнулись наши цепи и начали отходить. Дистанция между нами и противником равна расстоянию между нами и кукурузой, где мы, несомненно, примем их контратаку. Красные полчища валят густой массой, стреляя на ходу. Огонь сильный, но малодейственный. Недошивин приказывает, медленно отходя, вести прицельный огонь. От этой системы приходится скоро отказаться, так как расстояние между нами и красными сокращается гораздо скорее, чем между нами и кукурузой. В некоторых местах наши цепи уже входят в неё, а нам остаётся ещё шагов 300. Надо поторапливаться! Но, что хуже всего, покровительствующая мне до сих пор Фортуна вдруг перестала интересоваться моей особой. Расстреляв находившуюся в винтовке обойму, я убедился, что мой патронташ, хранивший шестьдесят патронов, остался висеть на плетне хутора. «Карамба! Сакрамента! Масгорка и Розас!»
Мой вопль о доставке мне патронов Крыловым оставлен без ответа. С другого фланга я услыхал голос Недошивина и невольно повернулся к нему. Недошивин лежал на земле. Он сделал попытку подняться и снова рухнул. Я бросился к нему. Он лежал неподвижно. Будто из лейки вокруг него была разбрызгана кровь, ею были залиты и его шинель, и его лицо. Крылов и Тихомиров уже бежали, не дожидаясь моего зова.
– Юра, голубчик, не оставляй! - услышал я приглушённый голос и тут только заметил, что из угла его губ сочилась кровавая пена. Как будто были ещё оторваны пальцы на его руке. «Ведите Костю, – приказал я Крылову и Тихомирову, – а я буду прикрывать ваш отход».
Не знаю, кто думает за нас в такие тяжёлые моменты, но думает он не всегда хорошо. Во всяком случае, тот, кто думал за меня, остротой мысли не отличался. Дав им отплестись шагов на пятьдесят, я вдруг вспомнил, что у меня нет ни одного патрона! Исковерканная пулевым попаданием винтовка Недошивина валялась возле меня. Я схватил её и открыл затвор. В магазине оказалась целая нетронутая обойма.
Красные заметили отвод раненого, и трое их кавалеристов устремились к нам, вероятно, считая нас лёгкой добычей. До сих пор я лежал на земле, но теперь пришлось встать навстречу коннику. Он уже был не более чем в семидесяти шагах от меня и не уменьшал хода. Я прицелился. Он осадил коня и начал что-то кричать. Должно быть, предлагал сдаться. Я сделал ему знак, предлагая приблизиться. Он двинулся ко мне, но с осторожностью. Я снова прицелился, а он отскочил назад. Между тем, подскакали двое других красных. Чтобы не иметь дела с тремя, я выпустил одну пулю. Теперь их осталось только двое.
И тут тот, кто думал тогда за меня, начал соображать безукоризненно. Он вдруг понял, что эти конники, болтающиеся между нами и красными цепями, мешают скосить нас огнём, а потому являются не врагами, а защитниками. Когда, обернувшись, я увидел, что волокущие Недошивина Крылов и Тихомиров находятся приблизительно на равном расстоянии между мной и спасительной кукурузой, тоже принялся медленно отходить, время от времени вскидывая винтовку и целясь в неотстававших "товарищей". Один из них произвёл было попытку подскакать со стороны, но был встречен огнём нашей цепи из кукурузных зарослей. Лошадь его была убита, а сам он на четвереньках пополз назад и, чуточку отойдя, вдруг вскочил на ноги и опрометью бросился к своим цепям. Последний конный тоже повернул коня и поскакал к своим. За неимением коня я тотчас же повернул пятки к противнику и с неожиданной для самого себя прытью понёсся к кукурузе, куда уже втаскивали Недошивина. Ружейный огонь красных бил, словно молотками по голове, когда я, наконец, бомбой влетел в кукурузу, где и распластался на земле, забыв, как зовут моих папу и маму! А через час мы опрокинули красных и взяли Екатериновку.
С тяжёлым чувством пришёл я на перевязочный пункт. Всё как-то не верилось в возможность смерти Недошивина. "Вывернется", - утешал я сам себя. Но Костя не вывернулся. Пуля попала ему в спину, пробила желудок, расщепила ложе винтовки и оторвала четыре пальца. Я застал его в предсмертной агонии. Он не узнал меня.
Как хорошо, как весело начался этот день и как трагично окончился! Жужжат, кружатся веретёна. Ткут три древние старухи, три седовласые парки, нити человеческой жизни. Ровно тянется нитка, и нет ей причины оборваться. Но вот ударила по ней костистой рукой старуха-парка и оборвала! А вон у той нить на последнем волоске держится, вот-вот оборвётся. Добавит старуха волокна и ткёт дальше.
В воле парки оборвать нить человеческой жизни, но не в её воле оборвать нить человеческой памяти. Убит Костя Недошивин, но он остался живым в моей памяти. Много, много соратников, подобно ему, ушло из жизни, но остаются живыми для меня и умрут только вместе со мною.
Примечание:
21. Эмар Густав (1818-1883, настоящее имя Оливье Глуа), французский морской путешественник, писатель, автор приключенческих романов, в числе которых «Сакрамента», «Масгорка», «Розас» (по названиям испанских населённых пунктов). Испанское восклицание «Карамба!» (выражение досады, удивления, недоумения) довольно часто встречается в произведениях Эмара Густава.