Деревня

В те времена, когда перебрались мы с родины матери в отцовскую глухую Смоленщину, уже многое менялось, иным становилось в окружавшей нас жизни. Редели дремучие леса, для опытных старых охотников редкостью стал обычный в смоленских лесах крупный зверь. На деньги предпринимателей-капиталистов строились и прокладывались железные дороги. На смену прогоревшим помещикам-дворянам, имевшим свои родовые гнезда, шел хищник-купец, мало интересовавшийся лирической усадебной тишиною. Исчезали поэтические ларинские усадьбы. Богатые и некогда знатные помещики-дворяне, под нажимом грубой купеческой руки, бросали насиженные дедовские дома и старые усадьбы, разбегались в столичные, губернские и уездные города. Мелкие «омужичившиеся» дворяне, утратив прежнюю спесь, помалу спивались, жили неряхами, бирюками, становились шутами, на потеху издевавшимся над ними мужиками. Давно исчез старинный помещичий быт, описанный в тургеневских романах; заколоченными стояли старинные усадебные дома, зарадужелыми окнами слепо глядевшими на новую жизнь. Лопухом и крапивою зарастали мраморные памятники в церковных оградах, где еще можно было разобрать начертанные золотом забытые имена…

Кое-где по деревням шатались совсем спившиеся, прогоревшие дворяне, потомки бывших крепостных владык. За полбутылки водки им срезали косою бороды, заставляли плясать и кривляться. Странное дело: к таким «прогоревшим» дворянам деревня, особенно деревенские сердобольные бабы, относились милостиво, считали их «своими». «Вон наш „дикий барин“ идет!» — скажут, бывало, показывая на приближавшегося человека, одетого в полугородской, в полудеревенский костюм.

Был и в наших местах такой «дикий барин». Жил он где-то в лесной деревеньке, показывался иногда у «монопольки» или на мельнице. Как жалок, убог был его вид! Помню его соломенную шляпу, летний чесучовый пиджачок, камышовую тросточку в смуглой костлявой руке. Помню шутливые разговоры, которые выли с ним на мельнице мужики:

— А ну, Гамзей Гамзеич, — говорил какой-либо мужик, — подсаживайся к нашей компании!..

«Дикий барин» подсаживался к мужикам, трясущейся рукой брал чайную чашку, которою ему подносили, с жалкой улыбкой благодарил и жадно выпивал водку, запрокидывая голову и дергаясь кадыком на необыкновенно тонкой жилистой шее. Я с острым детским любопытством смотрел на него, на его двигающийся под сморщенной кожей кадык, на узкую седеющую бороденку. И еще жальче, покорнее была его беспомощная улыбка. Умер он, как тогда говорили, бесприкаянно. Нашли его у дороги, у развалившегося мостика, под тремя старыми березами (с тех пор это место, на котором был поставлен деревянный крестик, нам было особенно страшно). «Весу-то в нем почесь никакого!» — с усмешкою вспоминали мужики, которым пришлось хоронить «дикого барина» на деревенском кладбище рядом с могилами бывших крепостных рабов его вымерших предков…

Собственно, еще до моей сознательной жизни сам собою начал рушиться в деревне старый, отживавший мир. Что-то чуждое, сказочное виделось нам в окнах пустого огромного дома дворян Пенских, давным-давно покинутого владельцами, нежилого почти с крепостных времен. Дом этот, стоявший в соседнем селе, навсегда запечатлелся в моей памяти. С какой жаждой чудесного заглядывали мы в высокие мертвые окна, за которыми сквозили рассыпавшиеся в прах занавеси, какие фантастические ходили среди ребят и взрослых рассказы о привидениях, о старой барыне Пенчихе, якобы бродившей по комнатам со свечкой! Казался таинственным старый помещичий парк с дуплистыми древними липами, в которых гнездились галки, ночные сычи.

Изменялась помалу и самая жизнь простого народа, пережившего своих прежних крепостных владык. Все изменялось тогда в деревне. Все чаще и чаще, страдая от безработицы и безземелья, уходили мужчины на заработки в города, переселялись на шахты, на заводы. Возвращавшаяся из города молодежь, хлебнув иной жизни, привозила новые слова, новые слышались в деревне речи…

Но еще оставалось много старого, почти нетронутого в глухой смоленской деревне, во многом отличавшейся от калужских мест. Еще стояли кой-где леса. Как при Иване Грозном, пахали мужики деревянной сохою, боронили еловой бороной. Колдунами и знахарями был полон край. И раннее детство мое, проведенное в деревне, надолго запечатлелось в душе: без малейшего сомнения верил я в колдунов, в нечистую силу, в «анчуток» и домовых, смутными страхами наполнялась впечатлительная душа. На печи, где пахло лучиной, наслушался я много страшных рассказов. Детские страхи эти, увеличенные силою воображения, усиливала и закрепляла церковь, церковная мрачная служба, темные лики святых, всегда вызывавшие в моей душе смутный трепет и страх. Страшны, неприятны были попы, приезжавшие к нам по большим праздникам — на рождество и на пасху, — их потертые, тусклые ризы, голос седого дьячка, выводивший непонятные странные слова, неприятным и страшным казался сам поп Иван, под благословение которого насильно заставляли меня подходить. Колдуны, страшные сказки, церковь, попы поселяли первый болезненный страх в моей чуткой душе, едва не превратившийся в болезнь (ночами, после сказок и церковных молитв, посещали меня тяжелые болезненные видения, одно приближение которых меня ужасало). Спасла меня от этой болезни, от одолевавших детскую душу страхов, как и впоследствии спасала не раз, — природа: свет яркого солнца, голубизна чистого неба, приволье окружавших меня полей. Здоровое влияние оказывал на меня отец — его веселый, светлый характер, неизменная его доброта…

Яснее, живее был для меня другой, близкий и доступный мир. Не было в этом отчетливом мире ни дворянских обширных палат, ни страшных сказочных преданий. Были просты и понятны окружавшие меня люди, особенно близок и дорог стал отец.

Закончив службу у Коншина, перебравшись с братом в общее гнездо, скоро почувствовал он себя не у дел. Да и не хватало денег на жизнь, пришлось искать службу. В ту пору открылась в России «монополия», и отец поступил сборщиком денег. Служба была несложная. Два раза в месяц отец объезжал вверенный ему участок. В дорогу отец брал с собою большую кожаную суму и тяжелый шестизарядный револьвер. В своем воображении я представлял опасности, которые грозили в дороге отцу. Да и в самом деле, рискованная была у отца служба! Грезились страшные разбойники, поджидавшие его на дороге, и немало бессонных ночей провела тогда мать. С горькими слезами каждый раз провожал я в дорогу отца, и как радостны, как приятны были его возвращения! Помню, как, отдохнув и пообедав, отец принимался считать казенные деньги. Из кожаной сумы он вынимал золото: круглые маленькие пятирублевики, десятирублевые и пятнадцатирублевые червонцы (бумажных денег тогда в обращении было мало), раскладывал их в высокие красивые стопочки. Мне очень хотелось поиграть в эти блестящие маленькие игрушки, но к отцовскому столу меня не пускали…