Провинциалочка

Жизнь наша журналистская в середине 60-х  вырабатывала в нас  такой трусливый характер, такое послушание, что теперь невозможно  и представить. Оттепели словно и не было. Мы прятали свои национальные чувства, стыдились их,  глушили интерес к еврейской культуре, лишь бы удержаться в Редакции. Мы пугались просто слова еврей,  ели мацу при закрытых дверях,  обходили стороной Московскую синагогу. При  оформлении  документов для загранпоездки даже в Болгарию мы старались отмежеваться от принадлежности к еврейству.

В 60-е годы   творческая интеллигенция  взяла за моду проводить летние сезоны на Рижском взморье, в Юрмале, или на Юге. Так называли Кавказское побережье. Там, у моря, находились  Дома творчества.  Попасть в рай, под одну крышу с богемой, было  очень непросто. Мы пробовали всеми правдами и неправдами добыть туда путёвку. Но и вокруг этих Домов творчества создавалась аура свободы, возникал оазис, в котором дышалось на удивление легко. Мир преображался вдали от столицы.

 В то лето мы с Ильёй поехали в Коктебель. Почётов,  наш главред,  так  надоел нам со своими табу, что хотелось забыть его. Нам казалось, что на юге нас не достать, что там мы исчезнем, затеряемся, сможем пожить без оглядок.  Никаких путёвок в тамошний  «Дом Волошина» у нас не было. Даже гостевых, обеденных. Но наш приятель, член Союза писателей, давно прописавшийся в том доме творчества, дал нам адрес  известной на весь Коктебель Дарьи-сионистки.

Собственно, звали её Дарья Ивановна, но у  постояльцев  она проходила как Дарья-сионистка. Наезжающий сюда  столичный люд знал: если не досталась путёвка к Волошину, во-о-о-н на той  горе Сион хоромы Дарьи-сионистки! Горы, ясный пень, никакой! Был холм, на котором  стоял дом с кучей неприметных пристроек для домашней живности. Дарья Симакина, понятное дело, русская, брала на постой исключительно евреев. С начала лета она набивала ими комнаты, террасы, сарайчики, курятники. При всей внешней неприглядности, позорной убогости строений,  внутри было чисто, стены обклеены обоями, полы покрашены. Ничего фундаментального Симакины намеренно не возводили. Чтоб в течение года фининспекторы не вязались с налогами. Курятники, они, мол, и есть курятники, а что сюда в пик сезона людей будут селить — поди, докажи!

Первые дни после заселения Дарья-сионистка сидела на кухне за занавеской перед открытым окном, выходившим во двор. В узенькую щелку  наблюдала за постояльцами, и, не  показываясь из укрытия, воспитывала:

                - Это хтой-то там  холодильником хлопает? У сибе дома, небось, бережёшь!

И в следующий раз мы  закрывали холодильник, стоявший под навесом во дворе,  со всеми  предосторожностями. Кухней Дарья  разрешала пользоваться до десяти утра, пока собиралась на работу. Потом вешала замок: мол, газ привозной, на вас не напасёшься. Питайтесь в столовой! На завтрак чайник согреть, яйцо-кашу сварить - пожалуйста. А парить-жарить, обеды закатывать дома будете! Мы недовольны, конечно. Но деваться некуда. Коктебель  забит. Другого жилья не найти. Да и лагерные порядки  сочетались  с замечательной чистотой. Дарья нашла среди нас же и своего «Вертухая-помогателя». Пожилая еврейка, факинг-бабушка, за разрешение  супчик для внучки приготовить, картошечки пожарить, курицу отварить (у неё был ключ), по возвращению Дарьи со службы – она работала кладовщицей неподалёку от дома - сообщала, кто что набезобразничал без неё, к кому гости приходили, кто съехать собирается, кто нагадил в уборной.

Туалет  не на задворках, а у самой калитки, сразу при входе с улицы. Туда вела асфальтовая дорожка ото всех строений. Уборную хозяйка содержала в исключительной чистоте. С самого рассвета драила стены,  мыла полы, протирала сиденья, щедро сыпала карболки, чтоб перебить запахи. После такой уборки ногами на сиденье забраться был  страшный грех. Обнаружив грязные следы, Дарья гремела зычным голосом на весь двор. Спали-то с открытыми окнами. И не  могла угомониться, пока всех не перебудит. Хотелось ей,  чтоб и взрослые, и  дети  прониклись к ней уважением, коли так случилось, что она ихние  говна убирает. Один из постояльцев  высунулся из окна и спросонья  пообещал  дрожжей в очко набросать, ежели не замолчит. И тут Дарья сгоряча  брякнула то, что скрывала: «Мы с Иваном моим и не таких урок в лагерях приструнивали!  В очко! Чтоб утром духу тваво тут не было!» На работу  не пошла,  испугалась, что и вправду  кинет дрожжей. Сверху-то в тридцатиградусную жару с уборной все её комнатеи с террасами говном зальёт вмиг. Кинула она урке задаток в окошко и приказала мужу своему, Ивану, чтоб постояльца  выпроводил…

Случай тот всех нас поставил на место. Хотя мы и посмеивались, обсуждая  крутой нрав Дарьи,  каждый намотал себе на ус – лучше с ней не связываться.  Она  обращалась ко всем нам  на «ты» и по имени, а мы все ей отвечали на «вы» и  «Дарья Ивановна». Приличного жилья в Коктебеле летом не найти, а чистый туалет и ежедневная влажная уборка в комнатах стоили нашего унижения. Так что против строгостей хозяйки мы и не возражали.  А  кое в чём даже сочувствовали ей. Муж-то её, кроткий Иван, как оказалось,  опрокинув стакан-другой, бил Дарью смертным боем. Потому она предупреждала отдыхающих ни при каких условиях не наливать  её Ивану. Мужик он был работящий. Всё тут на пустыре своими руками отстраивал. Прежде же, в 40-50-х годах  работал в лагерях надзирателем. После 56-го их позакрывали. Ивана выпроводили на пенсию и пришлось  ему рабочим на стройку идти. Дарья при нём была. Она  тоже хлебное место в лагере потеряла. Ну, и когда выхлопотали  разрешение перебраться  с Севера сюда, в Крым, Иван за несколько лет все эти хоромы и возвёл. Детей они не нажили. В деньгах не нуждались, но гоняла Дарья мужа, помыкала им, чтоб ни минуты без дела не сидел,  о вине не подумал. Круглые сутки он у неё крутился - поди туда, поди сюда, принеси воды, вымой комнаты, побели, постирай, сад почисти, курей покорми. Знала, иначе  его не удержать. Летом  грамма в рот не брал.  Но при нас однажды сорвался. И гонял Дарью по всему Коктебелю. Будто зэкашку какую, как она сквозь слёзы говорила, когда  мы спрятали её у себя. Лютая злоба пробуждалась в  отставном надзирателе. Палкой мог забить  до смерти, голыми руками мог задушить, попадись она ему в то мгновение. Зверем делался! Никого из нас не трогал, в комнаты  наши зайти остерегался. Дарью караулил во дворе -  ждал момента, чтоб отколотить  до полусмерти... Ну, а на утро проснулся, опять ручным сделался. По двору шмыгал неприметно. Всем нам первым доброе утро говорил, услужливо воды в умывальники подливал.

В отборе отдыхающих выделяли они с Иваном москвичей - ленинградцев. Понимали их, видать, со времён Колымы лучше других. А уж евреев-отказников среди них отмечали особо. К вечеру Иван надевал чистую рубаху и за чаем во дворе про политику разговаривал. Аккуратно  про жизнь в столицах расспрашивал. Дарья Ивановна выходила редко, так и сидела весь вечер за кухонной занавеской.   Народ же за общим столом собирался  разный.  Были и горластые, и скромные, и весёлые, и унылые, и простодушные. Многие приезжали  из  местечек с Украины, Молдавии и Белоруссии.  Заранее с Дарьей Ивановной списывались. Москвичи, конечно, во дворе выделялись. Особенно тем, что отчаянно  скабрезничали. Дарья Ивановна над нашими столичными  девками посмеивалась.  Провинциалкам же  сочувствовала, изобретая какие-то формы опеки.

Одну такую провинциалочку звали Роза. Дарья Ивановна пожалела её одиночество и подселила к ней девушку её возраста. Нас тогда ещё не было. Роза жила  у неё тихо, вечерами книжки  читала. Во двор носа не показывала. Дарья Ивановна  иной раз на чай к ним в комнату  приходила с пиалкой  варенья ... А как мы, москвичи, приехали, так эту Розу к нам потянуло. Тут мы и принялись её раскручивать. Розочка, субтильная, чернявенькая скромница, сидела  за столом с самого края. Наша московская приятельница Хейлен, напротив, с сигаретой в зубах, весёлая, озорная, остроумная, занимала площадку.  Дарья  Ивановна, и та немножко робела перед Хейлен. И всё  выпытывала, еврейка ли она тоже. Мол,  муж  – точно, дитя - тоже, а вот сама  – не похоже. Ну, про еврейство этой замечательной Хейлен когда-нибудь в другой раз. Теперь же о Розочке.

В первый же вечер наша Хейлен назвала Розочку нашим Иудейским цветком. И заставила рассказать про себя за столом, во время общего ужина. Оказалось,  жила  Розочка в райцентре, где-то в Белоруссии, учила в школе детей русскому языку с литературой в старших классах. Слушала-слушала её Хейлен, а потом вдруг спросила напрямую, мол, есть ли у тебя, благонравной учителки в твоём райцентре, мужик?

                - Мне этого не надо, - сказала Розочка, ужасно смутившись.

                - Одной-то  не скучно? - не отставала Хейлен.

                - Я с папой вдвоём живу.

                - Кто ж у тебя папа?

                - Мой папа бухалтэр.

Как она сказала это слово бухалтэр, учителка наша, бедная Розочка, так мы за столом поняли – пропала Розочка, не отвяжется от неё Хейлен. Все остальные слова  та говорила правильно, будто диктант в классе диктовала. А тут бухалтэр! Ну, и Хейлен взялась за воспитание Розочки. Стала  убеждать, что девичество её невозможно затянулось. И надо бы поскорее тебе, мол, с  ним расстаться.

Наверное, тут была своя правда. Розочке уже набухало 25, красота её вот-вот начнёт увядать, а они с папой-бухалтэром ждут большой любви – мужа-интеллигента, который и вывезет её в столичный Минск или  любой другой большой город. А за своего, местного, из райцентра, папа-бухалтэр решил её ни за что  не выдавать. Ну, и похоже, Розочка ему не перечила.

Впрочем,  на следующий вечер выяснилось за тем же столом, что столичной жизни Розочка таки - попробовала, когда училась в Минском пединституте. Жила  в студенческом общежитии. И жизнь та её привлекала  даже больше, чем отпугивала. Однако зацепиться в Минске не смогла. Вот и сидела  который год в своём райцентре. Вроде, стала почти городской, и провинциалкой себя не считала. Но ждала  прынца! В общем, правильно почувствовала наша Хейлен, что пропадала хорошая девка! Над Розочкой  она, вроде бы,  насмехалась, но не унижала, а вполне искренно  решила ей помочь…

Сама Хейлен жила в то лето отчаянно. Своих  близких – мужа, сына,  не щадила, над собой трунила. Семья  жила в отказе четвёртый год! Мужа с работы уволили. И чтобы продержаться, Хейлен прихватила с собой из Москвы в Коктебель на продажу кое-какие заграничные тряпки, которые присылали им американские и израильские друзья.

Коктебель в то лето был забит такими отказниками. Кто приезжал без семьи и  без денег,  тот  селился в «Коммуне», у Безногого. Инвалид был известен власти, как  диссидент, борец за права человека. Опальные  художники,  люди искусства, находили тут бесплатный кров и вели антисоветские разговоры. Вокруг дома   гуляли переодетые милиционеры и кэгэбэшники. Ну, и в конце того памятного лета  подожгли-таки антисоветский вертеп. Вину за пожар свалили, конечно, на отказников - отшельников,  живших там без всяких прописок и регистраций. В Коктебеле событие обозвали «поджогом рейхстага». Прежде пожара одна из облав антисоветского муравейника в доме Безногого закончилась чьим-то арестом и  власти пошли с рейдами по всему посёлку. Милиция получила указание выявлять приезжих, которые не зарегистрировались в Столе прописки. Иначе говоря, очистить  побережье от нежелательных элементов.

Мы с Ильёй перепугались и решили досрочно покинуть гору Сион. Попасть в поле зрения местных властей и везти за собой «телегу» с юга было глупо. Нам пришлось бы писать объяснительную записку, что общались с отказниками, то есть, сионистами... Однако, вскоре выяснилось, что к отдыхающим, которые жили в доме Дарьи Ивановны, у властей вопросов  не было. Знали, где служил Иван, и доверяли. Дарья избегала даже паспортного контроля. Наши документы она никуда не носила, чтобы не платить налоги, а держала у себя дома. Брала с нас  мзду за эту самую  временную прописку и возвращала паспорта без отметок. Откупалась  от властей сама. Короче, никто к нам из милиции не пришёл. И наши вечера-ужины   превратились в смотрины.

Хейлен из чистого озорства стала сватать Розочку и толкать всячески к запретному. Помогал ей Коля, малый исключительный,  из отказников со стажем. Он всегда был готов покутить-выпить, слыл человеком в высшей степени опасным, дерзким, хорошо изучившим  законодательство, к соблюдению которого принуждал власть. Он чтил Уголовный Кодекс, разбирался  в нём досконально, играл с оперативными работниками, следившими за ним, и делал только то, что разрешено Конституцией. Он уличал органы в нарушении законов и предавал эти нарушения публичной огласке  на Западе. Игра эта с властью увлекала его и делала  авантюрным до последней крайности. 

Коля жил в  той «Коммуне», но приходил к нам на гору Сион, каждый вечер. Рассказчиком он слыл замечательным. Однажды принялся излагать историю  еврейского народа. Матершина сплошная. Но понятно, смешно и трагично. Коля понял, что Розочка наша смущается матерных слов. И свои, даже вполне невинные рассказовки, снабжал словами позабористей. Чтоб привыкала! Похабничал, но с предупреждением: сейчас, говорит, я про еботу расскажу...

Розочка, сидевшая напротив, краснела смущалась, глядела на него пристально и говорила: «Я вас сейчас ущипну!» Хейлен же подначивала Колю: мол, ты, чем скабрезничать, сводил бы девушку под косогор, когда солнце зайдёт. Косогор в Коктебеле знали все. Там в темноте милиция с фонарями шарила по кустам, усугубляя дискомфорт. Розочка не обижалась, однако ровным голосом, как в классе, говорила, что «ей это не надо», что она избегает случайных связей,  и что с Колей ни под какой косогор не пойдет…

К лёгкому разговору Розочке приспособиться было невероятно трудно. Хотя  она  и старалась. Но с каждым вечером Хейлен продвигала её дальше и дальше: мол, губишь ты, Розочка, иудейский наш цветок, молодость своей верой несокрушимой, будто любовь придёт обязательно, с неба свалится! Проживи, дурочка, молодость свою весело, какая она есть, а не жди. В райцентре, поди, девки твоего возраста замуж   повыходили уже, детей нарожали. А ты мучаешься со своей красотой. И всю жизнь можешь прождать. И уж скоро не розой, а хризантемой осенней, вроде меня, станешь. Так что готовься, я тебе парня на пляже присмотрю.

И присмотрела! Нашла-таки  Хейлен нашей Розочке парня. Завела его во двор Дарьи и прямо так и сказала:

          - Вот,  знакомьтесь, это наша Розочка. А это Лёвочка!

         Надо сказать, принял его наш двор, этого Лёвочку, с  восторгом.  С подачи Хейлен уже всем хотелось участвовать в сватовстве. Лёвочка  трепетно ухаживал за Розочкой.  Времени у него  было в обрез! Через три дня Розочка съезжала. Возвращалась к папе-бухгалтэру. И, как-то  выяснилось, что Лёвочка  сводил -таки нашу затворницу под косогор. Мы когда про это узнали, с ума от восторга посходили. Двор ходуном ходил. Постояльцы Дарьи-сионистки принялись обсуждать соблазнение Розочки. Коля-охальник, придя на ужин и услышав новость,  сказал, что завтра же заставит этого Лёвочку, ети его мать, жениться на девице. И свадьбу сыграем, мол, тут же, во дворе. Вытащил из занавески Дарью Ивановну и стал допрашивать: есть ли в доме хрусталь, приборы, посуда красивая. Мол, не может быть, чтоб с Колымы не привезли столового серебра. Дарья Ивановна лукаво поглядела на него. Разговор о серебре ей не понравился,  и она его тут же пресекла: прячу, говорит, прячу серебро к началу сезона - всякие люди среди вас есть.  А Коля  уже не слушал её и сказал, что от имени Лёвочки делает предложение Розочке. Позвали её из комнаты. А она прямо  счастлива была от этой игры в свадьбу. И когда в калитке появился Лёвочка, все повскакали навстречу ему с поздравлениями, заставили бедного парня сбегать за шампанским.

А на утро следующего дня Розочка  уезжала вместе со своей подругой-соседкой. У них давно был куплен обратный билет на самолёт.  Лёвочка явился во двор с двумя букетами роз. Один подружке вручил - такой прыщавой, страшненькой провинциалке из-под Винницы, а другой Розочке. Вот тогда-то  наша скромница и вовсе осмелела. Можно, говорит, Лёвочка, я вас при всех поцелую. И поцеловала прямо в губы.

Двор высыпал провожать их. Мы все выли от восторга. Так они втроём и пошли на автостанцию.  Посередине шёл Лёвочка с двумя чемоданами в руках,  с одного боку Розочка с корзиной фруктов и букетом роз, а с другого - подруга. Тоже с такой же корзиной и с букетом роз. Ну, а когда он посадил их в автобус и они отъехали, вернулся к нам во двор и стал проситься у Дарьи Ивановны в ту же комнату, где жила Розочка с подругой. Дарья Ивановна как раз  её прибирала, когда Лёвочка объявился... Конечно, она  пустила его, хотя обещала другим. Лёвочка по национальному признаку  подходил, чтобы жить у Дарьи–сионистки.

 Но и тут не конец истории. Спустя день  пришла на наш адрес телеграмма: Розочка из райцентра своего вызывала Лёвочку на телефонный разговор и просила Хейлен найти  Лёвочку. Телефона на горе Сион не было никогда. И Лёвочка в сопровождении Хейлен пошёл на почту, на телефонный узел. Розочка говорила ровно одну минуту:

                - Я позвонила, - произнесла она, - чтобы предупредить вас, Лёвочка, что хочу прилететь обратно. Чтобы знать – «да» или «нет»,-  и повесила трубку. Он в ответ слова вымолвить не успел.

Из-за этого Розочкиного звонка двор наш основательно перессорился в тот вечер. Хейлен  стояла на том, что Розочка молодец, если приедет к Лёвочке. Остальные  принялись  укорять и осуждать её: захотелось, мол, замуж, вот и решила ковать, пока горячо, а так нельзя с мужчинами. Это говорила Виктория Самуиловна, отдыхавшая с внучкой. Как можно пренебрегать девичьей гордостью и звонить мужчине самой, вторила ей старая тётка с трубкой в горле. Как её звали, помнил только Коля. Он привязался к  бедной Фриде Моисеевне, требуя досконально объяснить, что это такое, девичья гордость,  и с чем её едят.  Но тут на помощь  Фриде Моисеевне ринулась Клара Ароновна, заявившая, что для Коли вообще  ничего святого нет. Мы уже знали, что она имела зуб на Колю, пренебрегшего ею при их  первом знакомстве много лет назад здесь же, в Коктебеле. Чего она, конечно, простить ему не могла, ибо увлеклась им страшно. Коля дерзко посмотрел на неё и брякнул, что у неё всё осталось святым. Благодаря ему!

            - Дело не в ханжестве нашем, - вступилась за подругу Алла Иосифовна, женщина умная, с широким взглядом на вещи.  - И даже не в приличиях, которыми можно и пренебречь, а в том, что пошло.

             - Чего же тут пошлого? - удивилась Хейлен.

             - Пошло, - продолжала  Алла густым голосом, от которого зазвенела посуда на столе, - потому что Розочка должна была понять – курортный роман с её отъездом кончился. И если имел право на продолжение, то только по Лёвочкиной инициативе! Читайте  Чехова:   Анна Сергеевна не поехала за Гуровым. Гуров поехал к ней в провинцию! Звонить и ехать за Розочкой может Лёвочка. Это его роль! В моей долгой жизни  было такое.  Познакомилась на юге с дивным человеком. Он проводил меня на вокзал, а сам в аэропорт и вечером другого дня встречал меня на перроне  Киевского вокзала с цветами.  Тоже вроде бы курортный роман. Но кто скажет, что пошло!

                - Это любовь, - глумливо подтвердил Коля,  опрокинув рюмку водки.

               - Ну, а что же здесь - не очень понятно, - заключила  Алла Иосифовна,  сверкнув пенсне.

«Сватья» же, Хейлен наша, затянулась сигаретой и выдохнула с дымом:

               - Розочка-то ещё и не приедет, не решится. Там папа- бухалтэр! Не кипятитесь зря...

И все пошли спать.

 А на следующий день Розочка прилетела. Вошла во двор днём. С тем же чемоданом, в том же сарафане в цветочек с крылышками на  узких плечиках. Стоял полдень. Весь двор, кроме Вертухая-Помогателя,  был на пляже. Внучка Виктории Самуиловны увидела Розочку первой и  сказала, что Лёвочка теперь живёт в её бывшей,  Розочкиной, комнате. И пускай идёт туда, ставит свой чемодан и бежит на пляж…

              - Дитя всё решило, - сказала вечером Дарья  Ивановна, вернувшись с работы. И не только оставила Розочку, а даже денег с неё за постой не стала брать. 

К вечернему чаю все были в сборе.  Розочка вышла в красивом заграничном платье, которое  перед отъездом перекупила у Хейлен. Коля ухмылялся в  пшеничные усы. Но Розочка вышла из положения очень достойно.  Она сказала именно то, что следовало в такой ситуации и при такой публике:

                - Я сделала поступок. Мне стыдно. Но прошу меня не осуждать!

И села за стол рядом с Лёвочкой.  Всем было хорошо и весело в тот вечер. Коля, умница, доброе сердце, уже не скабрезничал при Розочке. Зато дамы тихо возненавидели Розочку.  И даже Алла Иосифовна прошептала Хейлен на ухо: «Вот видите, я говорила. Она не должна была приезжать. Высокое превратилось в смешное!» Розочка не замечала подначек, шпилек, шуточек и намёков. На откровенные же выпады она говорила, что Лёвочка тут не причем, что он со мной из приличия и прошу его щадить. И вот тем, что она принялась выгораживать своего Лёвочку, возносить его и восхищаться  его беспримерным, как она говорила рыцарством и благородством, этим самым окончательно всех запутала. Хейлен  поддерживала Розочку, но и мудро заметила, что если бы Лёвочка не захотел приезда Розочки, то он бы на телефонный вызов не явился. Предлог бы нашёл и никто из нас его бы не осудил. На самом деле, Лёвочку на почту вела, конечно, Хейлен.                     

Но никто не знал, что  было в душе у Лёвочки. Нет, Розочка, похоже, понравилась ему. Однако, подходило время всем расставаться. И тут выяснилось, что Лёвочка наш был женат уже дважды. Оба раза на евреечках, принёсших ему по ребёнку. От первой он ушёл ко второй по любви. Первая вила из него верёвки. Вторая жена, от которой он теперь должен был уйти, делала с ним то же самое, что и первая. И с ещё большим усердием. Проку от Лёвочки  во втором браке было мало. Он  зарабатывал свои 120 рублей в месяц минус алименты. Мог ли он жениться в третий раз, вот над чем мучительно размышлял Лёвочка. И  советовался с Хейлен. Ну, что ему могла сказать Хейлен! Разве что Лёвочка относился к тому редкому типу мужчин, для которых влюбиться и переспать с женщиной означало – должен жениться! Тут уж никто не мог ничего дельного посоветовать Лёвочке.

Перед самым нашим отъездом, в последний вечер, Лёвочка пошёл с Розочкой в ресторан. Оба решили: там с ними должна быть и сватья. Хейлен и рассказала нам,  что происходило в «Элладе». Розочка была в льняном платье без рукавов с большими проймами. И когда Розочка поднимала ручки, можно было видеть в профиль её маленькую красивую грудь. Стройная, на высоких каблучках, Розочка и в самом деле походила на какой-то иудейский цветок сказочной  чистоты.

- Когда мы вошли в зал, - рассказывала Хейлен, - и  выбрали столик, Розочка повесила на спинку стула свою тунику и пошла с Лёвочкой танцевать. Она  трогательно прижалась грудками к Лёвочке и было видно: всё, чем она обладает, с этой минуты - всё принадлежит ему. Розочка  безусловно хороша, но не было в ней той изюминки, без которой нельзя удержать  мужчину надолго.

- Не было в ней, - рассуждала Хейлен, - не то, чтобы разврата, пикантности, а той игры в тайну, которая дразнит воображение едва ли не всякого мужчины и делает женщину желанной. Именно не  доступной, а желанной. И дело тут не в красоте, не в природной стати, а в тайне, которой владеет  далеко не каждая женщина. Женщина с тайной даже  Колины скабрезности и непристойности непременно обратила бы в его любовь. Не стала бы такая баба ни щипать, ни выговаривать, а влюбила бы этого Колю до самых потрохов,  трахнула, а потом бросила бы к чёртовой матери. Тогда бы  завертелся! Розочка же, думаю, надолго не зацепит Лёвочку. Хотя он её мизинца не стоит.

Это, по словам Хейлен, можно было увидеть в «Элладе». Лёвочка рядом с ней выглядел очень невыигрышно: в джинсах на помочах, в цветастой рубашке нараспашку и навыпуск, из-под которой  торчала  тельняшка. Такой кудлатый, с чубом, с длинными густыми разросшимися баками, Лёвочка должен  был своим видом расстроить интеллигентную Розочку. Она же, казалось, ничего не видела негативного в Лёвочке. Решительно ничего. А, может, она знала то, чего не знал никто:  под тельняшкой билось доброе сердце рыцаря. Настоящего рыцаря! Может, этого достаточно было  Розочке…

Они танцевали очень красиво в тот вечер. И пили много. Лёвочка – водку, а ей подливал  шампанское. И когда уже  был  сильно пьян,  достал из кармана металлические пружины и надел их, чтобы рукава рубашки не наезжали на кисти рук.  Нет, Розочка не показала и виду, мол, что-то не так. И помочи, и пружины на рукавах - всё  ей нравилось. Потому что  Лёвочка и в ресторане не подкачал! Был безрассудно широк! А под  занавес  заказал лабухам танго, особенно понравившееся Розочке. Лёвочка  в тот вечер  лихо гулял, не задумываясь о последствиях.

Но что ждало его в Минске, куда он должен был вернуться назавтра. Двое детей от двух жён? И что подумает его старая мать, если бы  он вздумал сказать ей о    Розочке. Ведь она и так видела в сыне наивного дурака!

Никто из нас так и не узнал, что случилось  с Розочкой и Лёвочкой. Они исчезли навсегда. Это было последнее  наше лето в Коктебеле.

Автор: Эдуард Гурвич

Источник: https://snob.ru/profile/10510/blog/125319#comment_860238