Критическое отношение к профессорам и пренебрежение к большинству их явились, конечно, не сразу, а развились постепенно, по мере ознакомления с составом факультета, на третьем и четвертом курсах. Первокурсник же вступает обыкновенно в университет с преувеличенными понятиями о трудностях университетских занятий, в каждом профессоре видя жреца науки и жадно внимая всему, что произносится на кафедрах, тщеславясь тем, что ему не какие-либо элементарные сведения сообщают, как школяру, а как взрослого человека посвящают во все тайны науки.
То же было и со мною в первые месяцы пребывания в университете. Перед началом лекций я предполагал, что у меня дни и ночи будут поглощены университетскими занятиями: прощай и литература, и Семечкин, и здоровье! Я не сомневался, что у меня в скором же времени разовьется злейшая чахотка.
Как же я был удивлен, когда оказалось вдруг столько свободного времени, что некуда было его и девать. Приходилось прослушивать всего-навсего двенадцать лекций в неделю. Я записывал их без труда; они легко запоминались, и я долгое время находил, что из каждой лекции приобретаю что-нибудь полезное...
Что касается домашних занятий, то я, как и в последних классах гимназии, продолжал хандрить, читал Семечкину дневник и свои сочинения. По-прежнему после Семечкина главным кумиром моим был Гоголь. Я читал и перечитывал его десятки раз. Я видел в нем не только великого русского писателя, но и боговдохновенного пророка. Я нарочно ходил в публичную библиотеку читать биографию Гоголя и собрание его писем, изданное Кулишом. На пресловутую же "Переписку с друзьями" смотрел, как на своего рода Евангелие...
Это увлечение мистическим бредом Гоголя легко объясняется тем, что я сам переживал религиозно-мистическое настроение и, вполне естественно, ощущал невыразимую отраду, находя в письмах своего кумира те самые мысли и чувства, которыми была полна моя собственная душа. Письма же Гоголя еще более обостряли мое настроение.
Желая иметь более обширную аудиторию и прославиться на всю Россию, я возымел намерение поставить на сцену только что написанную драму "Женихи". Услыхав от кого-то, что легче всего пристроить пьесу на сцену, если ее примет для бенефиса один из главных артистов, я отправился с нею к Максимову-старшему.
В первый раз я не застал его дома; во второй - он был сильно занят; в третий - он наконец меня принял. Я надеялся встретить молодого человека, каким видел его на сцене, и очень был удивлен, увидев сорокалетнего пожилого мужчину, с худым, впавшим желтым лицом и черными зубами. Приняв меня довольно любезно (ласковая улыбка не сходила с его губ), он тем не менее не замедлил развеять в прах мои мечты. По его словам, новые пьесы рассматривались дирекцией лишь Великим постом, когда, вместе с тем, назначались и бенефисы на будущий сезон. Таким образом, пьесе моей предстояло зимовать в дирекции и быть поставленной не ранее, как через год.
Тогда я решил, прежде чем представлять пьесу на рассмотрение дирекции, напечатать ее в каком-нибудь толстом журнале. Я избрал для этого "Отечественные Записки" и снес пьесу в контору редакции. Но и там меня ждало полное фиаско. Пьесу мою не только не приняли, но я так и не мог выцарапать ее обратно из конторы, и она погибла безвозвратно.
Свободное копирование
