Казалось бы, главным и в то время единственным оплотом против терпимой и поощряемой начальством деморализации студентов должна была явиться наука: если бы студенты увлекались ею под влиянием талантливых и богатых эрудицией профессоров, то, конечно, им не пришло бы в голову разбивать кабаки или сбрасывать с прохожих шапки. Но профессора, по большей части, представляли из себя застегнутых на все пуговицы своих форменных мундиров, тщательно выбритых чинуш, помышлявших лишь о том, как бы успешнее угодить начальству и снискать побольше наград, чинов и крестиков.
Несколько профессоров пользовались, правда, общею и заслуженною известностью. Таковы были Кавелин и Спасович на юридическом факультете, Степан Куторга на естественном, Чебышев на математическом. К этим именам присоединились впоследствии на филологическом факультете Костомаров и Пыпин. Вот и все светила С.-Петербургского университета. Следует отметить также И.И. Срезневского, М.С. Куторгу и М.М. Стасюлевича.
К сожалению, Срезневский, наделенный недюжинным умом и большою эрудицией, недаром носил имя Измаила: в нем было что-то цыганское, лукаво и плутовато подмигивающее. Цыганство это проявлялось как в перекочевках из одной специальности в другую, из провинциального университета в столичный, так и в ловком уменьи снискивать земные блага.
Когда-то он блистал в Харькове лекциями по политической экономии, привлекая громадную аудиторию новизною своих взглядов, но, когда начальство начало коситься на него за эти взгляды и лекции были ему запрещены, он переменил фронт, из политико-эконома превратившись в слависта, а так как путь славяноведения был, в свою очередь, несколько скользок, - на его же глазах воздвиглось гонение на славянофилов, - то он подбил свои подошвы гвоздями безусловного отрицания каких бы то ни было теорий и обобщений. Он был слишком умен, чтобы полагать, что наука существует для одной переборки мелких фактов, подобно тому, как монахи перебирают четки. Но он знал также, что такая наука не только безобидна и безвредна, но и споспешествует преуспеянию по службе.
А между тем эта проповедь имела самое растлевающее и пагубное влияние на юношество. Представьте себе только что сошедшего со школьной скамьи юнца, обладающего самыми скудными, поверхностными, элементарными сведениями. Казалось бы, прежде чем заставлять его рыться в каких-нибудь мелочах, следовало познакомить его с теми важными приобретениями, которые сделаны наукою в виде существенных обобщений. И вдруг молодой ум замыкался сразу в микроскопические мелочи, и ему внушалось, что истинная и солидная наука должна заключаться именно в этих мелочах; обобщения же, какие бы то ни были, суть не более как лишь легкомысленные фантазии праздных дилетантов.
Люди, одаренные от природы мало-мальски сильным и пытливым умом, прорывали эту паутину узкого педантизма и улетали на простор истинной науки и жизни; посредственности же путались в бесплодной переборке суффиксов и префиксов и превращались в заскорузлых сухих гелертеров, воображавших, что альфа и омега славяноведения заключается в том, что русский волк по-болгарски будет вълк, а по-чешски - вук.
В довершение всего, кастрируя таким образом своих учеников, Срезневский таскал в то же время их руками каштаны из огня, так как заставлял их составлять словари к отдельным памятникам для задуманной им обширной работы - словаря древнерусского языка. Кто только ни участвовал в этих работах: и Чернышевский, и Добролюбов, и Пыпин, и Корелкин, и др.
М.С. Куторга, обладавший прекрасным даром слова и обширными знаниями, пользовался большою популярностью в качестве специалиста по древней истории. Но и с ним произошло то же, что с Срезневским в Харькове; при том гонении, какое было в то время воздвигнуто на классицизм, лекции Куторги, в свою очередь, показались подозрительны, и ему было воспрещено чтение древней истории; пришлось перейти на среднюю и новую.
Как даровитый и знающий профессор и эти предметы он читал порою увлекательно, но, конечно, не с тою научною основательностью, как излюбленный предмет, которым занимался с юных лет. К тому же, больной, раздражительный, он часто бывал не в духе, и тогда лекции его были вялы и снотворны. После же того как он не поладил со студентами (об этом речь впереди), он окончательно начал неглижировать лекциями.
В 1859 году, после трехлетнего пребывания за границей, начал читать курс средней истории Михаил Матвеевич Стасюлевич. Писарев в своей статье "Университетская наука" изобразил Стасюлевича, как известно, под псевдонимом Иронианского; изображение это, в общих чертах, довольно верно, так что мне остается присоединить лишь несколько замечаний.
Так, я нахожу, что Писарев правильно подметил в почтенном профессоре страсть к щегольству и пусканию слушателям пыли в глаза, постоянные усилия говорить остроумно и изображать цивилизованного европейца, обращаясь за панибрата с генералами и министрами ученого мира, слушателей ослепляя оригинальностью и богатством своих заграничных впечатлений, наблюдений и исследований, объявляя студентам на первой лекции, что, по примеру заграничных университетов, он намерен читать три курса: publica (общий курс), privata (частный) и privatissima (самый частный), коверкая на иностранный манер некоторые фамилии с давно уже вошедшим у нас в обычай произношением (Шеуспайр, Мекаулей и пр.).
Щегольство это было недостатком почтенного Михаила Матвеевича, очевидно, коренившимся в его крови. Я, по крайней мере, знал его очень еще молодым человеком, в должности учителя Ларинской гимназии: и тогда уже он удивлял нас своею щеголеватостью; вицмундир его всегда был с иголочки; батистовый платок распускал по всему классу запах дорогих духов; он и тогда уже блистал отборными иностранными словечками и оборотами...
И тем не менее я все-таки нахожу, что характеристика Писарева слишком уже жестока. Положим, Стасюлевич не был человеком строгой учености, и все эти его privata и privatissima оказались чистым пуфом. Положим, для своих публичных лекций он целиком брал статьи тех или других иностранных ученых и излагал их перед слушателями в переводе не всегда правильном. Но за ним все-таки остается заслуга талантливого и красноречивого популяризатора. Ведь и сам Писарев в своих научных статьях был не более, как популяризатор. Недаром аудитории Стасюлевича постоянно были переполнены. Что из того, что две публичные лекции, прочитанные Стасюлевичем с большим успехом в большой зале университета, "О состоянии французских провинций при Людовике XIV", оказались не более, как переводом с французского? Большинство слушателей Стасюлевича все равно до переведенной статьи никогда во всю свою жизнь не добралось бы, а тут они прослушали ее в блестящем изложении даровитого оратора и, конечно, не без пользы.
Писарев и сам, между прочим, замечает, что сравнительное достоинство лекций Стасюлевича было действительно велико. Он выражался языком современной науки; видно было, что он понимает предмет, о котором говорит, и умеет высказать то, что думает. Каждая лекция его заключала в себе какую-нибудь идею, связывающую или, по крайней мере, пытавшуюся связать между собою сообщаемые факты. Этого уже было достаточно для слушателей.
Ко всему этому следует прибавить, что история никогда не забудет той важной заслуги Стасюлевича, что он был в числе тех шести профессоров, которые в 1861 году выразили свой гражданский протест против наступления реакционных порядков выходом из университета.
Свободное копирование
