На другой день отец отвез меня к Шостак раньше обыкновенного по просьбе Екатерины Николаевны. Тетушка, позвав несколько институток моих лет, поручила меня им. Мы побежали в сад, где живо перезнакомились. Через два часа я уже знала, кто кого из учителей обожает. Мы катались с большой деревянной горы, играли в жмурки, танцевали, пели. Что-то детски-радостное наполнило мое сердце, и мне опять хотелось закричать: "Не хочу "этого", не хочу! Оставьте меня все!"
Перед обедом пришел Александр Михайлович. Я боялась объяснения, но его не было. Он был со мною по-прежнему ровен и спокоен.
- Тебе весело было вчера в театре? - спросил он меня.
- Очень весело, - отвечала я восторженно. - И как я люблю этот вальс Ardittie, который вчера пела Розина на уроке, и как хорошо Левочка тот же вальс аккомпанировал мне, помнишь, перед предложением Соне, - болтала я.
Он, казалось, не слушал мою болтовню; что-то другое не то занимало, не то мучило его. Я это заметила, но не хотела понять, не хотела портить своего веселого настроения.
- А ты знаешь, Саша? - продолжала я, - ведь меня причесывал настоящий парикмахер. Это тетя Julie велела. Ты не заметил? Нет?
- Заметил что-то необычное.
- Ты ведь ничего не замечаешь, - немного обиженно сказала я. - Вот Anatole совсем другое дело. Он все замечает: и что я делаю, и что на мне надето, весела ли я. Все... все...
- Таня, что он говорил тебе вчера? - спросил он с притворной улыбкой. В голосе его слышалась какая-то робость, как будто он стыдился своего вопроса.
- Говорил, что я delicieuse (прелестна (фр.)) и что меня заметили в театре и спрашивали про меня.
- А ты и поверила? - с насмешкой спросил он. Я знала его манеру язвительной насмешки, когда ему что-либо не нравилось.
- Конечно, поверила. Разве он станет меня обманывать, и что за странный вопрос ты мне делаешь?
- Ну не сердись, скажи мне: когда я вошел в ложу, он держал тебя за руку, что он говорил тебе? - добивался Кузминский.
Я, конечно, помнила каждое слово Anatoli, но мне не хотелось отвечать ему. Эти слова были именно те, о которых я думала одна дома.
- Да так, ничего особенного, я не помню. Какой ты странный сегодня? Зачем ты все это спрашиваешь?
Он не отвечал мне. Послышался звонок, и через несколько минут вошла Ольга, оживленная, красивая и, как всегда, милая. Она была двумя годами старше меня. Ольга напоминала сильно своего отца, Александра Михайловича Исленьева, моего деда.
- От папа письмо, - сказала она, - он собирается в Петербург погостить у дяди Владимира, а прежде съездить в Ясную.
- Дедушка приедет? Как я рада! - закричала я. - Он и в Москве у нас побывает, и я увижу его!
- Саша, что ты какой пасмурный сидишь? - обратилась к нему Ольга.
- Я? нисколько, но я устаю от занятий.
- Давай, Оля, развеселим его, - смеясь, сказала я. С этими словами я быстро подбежала к креслу, на котором он сидел, и, чтобы он не видел меня, тихонько став сзади его, живо обвила руками его шею и поцеловала его в голову.
Он, видимо, никак не ожидал этого, вскочил с кресла, молча улыбаясь, взял мою руку и поднес ее к губам.
Странно сложились наши отношения с Кузминским. Много лет спустя, вспоминая, я поняла их. Они не были достаточно молодыми для моего живого, непосредственного и даже легкомысленного характера. Он никогда не хвалил меня, редко говорил о наружности, тогда как я всегда была слишком занята собой и много заботилась о своей внешности. Он часто относился ко мне, как к взрослой, серьезно и иногда даже взыскательно. Последнее сердило меня, и однажды я писала ему: "Даже отец, когда я отказывала показать ему твои письма, не был резок со мной".
На это он отвечал мне: "Разве тебя каждый раз спрашивает папа про мои письма? Разве нельзя избежать этих вопросов? Я не знаю отчего, но мне кажется, что я имею на тебя какие-то права. Отчего? Сам не знаю".
Но что мирило меня с ним, это то, что я всегда сознавала не то привязанность, не то любовь его ко мне. В редких случаях он высказывался мне с такой энергией, с таким искренним чувством, что передо мной вырастал другой человек. И я все прощала ему. Так было и во всю мою жизнь. Он дорожил моей откровенностью, дорожил моим доверием к нему, боясь потерять этот единственный нравственный мост, соединяющий нас двух, столь противоположных людей.
Он был одинок, хотя и имел двух сестер, которые воспитывались в институте. Мать его имела много детей от второго брака. Вотчим его, Шидловский, отдал его в училище Правоведения, тогда как семья жила временно в Воронеже, пока Шидловский был предводителем, потом в деревне и в Москве. Так что Александр Михайлович был на попечении дяди Иславина. Он был лишен семейной жизни, воспитывающей доверчивость и откровенность. Он сильно был привязан к нашему дому и очень любил мою мать.
Иные письма его ко мне в юные годы носили уже серьезный характер, а иногда даже мне непонятный.
Помню одно письмо о платонизме. Смысл его я плохо поняла и долго думала, спросить мне Лизу или нет - она ведь все знает. Но я не решалась идти к ней: вдруг он пишет что-нибудь только мне одной! Но все же любопытство взяло верх, и я пошла к сестре.
- Лиза, прочти письмо Саши и растолкуй мне, что он хочет сказать мне. Я не понимаю, - с досадой сказала я, - только дай слово, что ты никому не будешь рассказывать про это.
Лиза дала слово, но, кажется, смеясь, рассказала матери, потому что я заметила, что мама как-то с улыбкой глядела на меня. Мне тогда еще не было 16 лет, а Кузминскому 19 лет.
Разговор с Лизой у меня сохранился в письме к мужу. Я писала ему, уже бывши замужем, напоминая ему свою глупую невинность и его несвоевременную мораль.
- Что же ты не поняла в письме Саши? - спросила меня Лиза, со вниманием прочитав письмо.
- Я не понимаю, в чем он обвиняет меня и себя тоже. Вот он пишет: qu'il est insense (что он безумец (фр.)) в поведении со мной.
- Что-нибудь же было у вас в последний приезд? - спросила Лиза.
- Да так, - конфузясь говорила я, - мы мирились, вот и все.
Мне не хотелось говорить ей правду.
- Таня, как я растолкую тебе, когда я ничего не знаю? Ведь он же себя обвиняет по отношению к тебе, - сказала Лиза.
- Ну, а что он пишет о "платонической любви", что это значит? - спросила я.
Лиза терпеливо растолковала мне учение Платона.
- Это любовь, построенная на идеалах. Любишь сердцем и душой, и ничего материального не должно примешиваться.
- Да, понимаю. Так целоваться уже никак нельзя и даже грешно?
Лиза весело засмеялась.
- Нельзя никак, - сказала она.
Лиза была старше меня почти на четыре года и очень много уже читала.
- А, ну теперь я понимаю. На Рождестве, когда он был у нас, я его очень огорчила неверностью, ну просто шутя: танцевала с Мишей Бибиковым, а обещала ему. И потом мы мирились, я плакала, а он меня утешал и мы целовались... Помнишь, еще Левочка все спрашивал у меня с хитрым лицом:
- Что же, примирение состоялось?
- Но я одного не понимаю, - сказала я, - он смеется "ад учением Платона и немцами и тут же пишет, что материальное служит печатью хорошим отношениям. Если оно служит хорошим отношениям, то оно и хорошо.
- Не знаю, - сказала Лиза, - об этом не думала.
- А мне платоническая любовь нравится, в ней больше поэзии, - сказала я.
Свободное копирование
