Был прелестный майский вечер. Меня занимала новизна Петербурга: эти стройные величественные здания, чем изобиловал Петербург в сравнении с Москвой; красота Невы с ее островами, и вообще весь блеск и роскошь Петербурга, начиная с экипажей, лошадей, чистоты города и кончая жителями с их модными нарядами, столь несхожими с московскими.
Мы остановились у Стрелки - так называлось место, откуда было принято смотреть на заход солнца о море. Вся программа поездки была исполнена. Я спросила позволения пройтись, и меня пустили с двумя cousins (двоюродными братьями (фр.)). Мы шли, весело болтая. Anatole раскланивался направо и налево; казалось, он знал весь Петербург. По дороге он получил несколько приглашений и, между прочим, на нынешний вечер.
- Мы поедем отсюда прямо к матери, - сказал он мне, - она просила Julie привезти и вас. Если вы поедете, то и я с вами, а нет, я поеду к знакомым, куда меня звали.
Мне почему-то было приятно, что он отказывается от приглашения ради меня.
- Да, тетя Юлия Михайловна говорила мне, что мы едем к вашей матери. А вы живете в институте? - спросила я.
- Нет, меня в институт девиц жить не пускают, - ответил он. - Это было бы опасно!
- Для кого? Для вас? - спросила я, чтобы посмотреть, что он мне ответит.
- Обо мне заботиться бы не стали. Для меня институтки не опасны, - сказал он.
Ответ его мне не понравился. "Какой он самоуверенный", - подумала я.
- Зачем вы так говорите об институтках и так самоуверенно о себе? Это не хорошо.
Он добродушно засмеялся.
- Mais vous etes charmante avec votre franchise severe! (Но вы прелестны с вашей строгой откровенностью! (фр.)) - возразил он.
Через полчаса мы подъезжали к институту на набережной реки Мойки. В огромной гостиной собралось уже большое общество. Водоворот светской гостиной был во всем разгаре. Из гостей, сколько я могла заметить, все больше были пожилые. Я никого не знала, и меня всем представляли. Из молодых были лишь мы трое и Ольга Исленьева, гостившая у Екатерины Николаевны.
Я пристроилась к ней.
После представлений и поклонов к нам подошел генерал Арсеньев и представился, как родственник по родству с Екатериной Николаевной. Он говорил со мной по-французски, и я все время боялась сделать ошибку во французском языке. Но помня нотации мама, я старалась говорить, как взрослая.
Я увидела отца. Он сидел с графиней Александрой Андреевной Толстой в углу гостиной, и они горячо о чем-то говорили. Александра Андреевна была родственница Льву Николаевичу и большой его друг. Когда я увидела отца, мне захотелось к нему подойти. Мы не виделись с утра. Я видела, как Александра Андреевна указала отцу на меня, и он сделал мне знак рукой подойти. Я обрадовалась и, забыв приличие, быстро перебежала гостиную и, обняв, поцеловала отца. В гостиной послышался тихий и как бы снисходительный смех, похожий на тот, каким обыкновенно смеются при родителях ребенка от какой-нибудь его милой глупости. Я догадалась, что этот смех относился ко мне. "Что мне делать?" - думала я. "Но папа ведь не сердится, а поцеловал меня... стало быть и ничего", - утешала я себя. Ольга увела нас в другие комнаты.
Там, после чопорной гостиной, мне хотелось смеяться, прыгнуть куда-нибудь, убежать, крикнуть и сбросить с себя этот гнет несвойственной мне фальши. Но это настроение продолжалось недолго. Отец позвал меня в гостиную, где меня просили петь. Я отказывалась, что сердило отца, и мне пришлось исполнить его приказание. Как сейчас помню мою душевную муку. Я спела три романса: первый - цыганский модный - "Погадай-ка мне, старушка". Мой голос дрожал от страха. Я пела сквозь слезы, и мне казалось, что несчастнее меня нет никого на свете. Никакие аплодисменты и притворные похвалы не могли утешить меня. В шестнадцать лет все чувствуется сильно и после долго остается в памяти. Потом, после просьбы спеть еще что нибудь, я спела романс Глинки на слова Пушкина.
Я вас люблю, - хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Ольга аккомпанировала мне. Она была прекрасная музыкантша. Мой голос окреп, и обычная смелость вернулась ко мне. Эта грациозная вещь понравилась всем, и я чувствовала, что на этот раз аплодисменты были искренни.
- Не вставай, - закричала тетя Julie, - спой "Крошку" Булахова, слова Фета, что ты стела у нас.
Ольга заиграла ритурнель, и пришлось петь.
- Хочешь, Таня, пойдем в сад, - сказала Ольга, видя мое печальное лицо, когда я кончила петь.
Я не могла еще отделаться от первого впечатления и очень обрадовалась ее предложению. Дверь из гостиной вела на террасу в сад. Я сказала отцу, что иду пройтись, и он отпустил меня.
- Но только не простудись, - сказал он, - надень что-нибудь.
Меня сразу оживил весенний, свежий воздух. Мы шли вчетвером. Кузминский с Ольгой пошли вперед. Они сговаривались, как провести завтрашний день. Я отстала и села на скамейку. Анатоль стоял передо мной. Как ни странно, но эта белая, красивая ночь навела на меня какую-то непривычную грусть и безотчетное волнение. Анатоль заметил это и, поняв мое настроение, желая развлечь меня, говорил, что все было прекрасно, что хвалили тембр моего голоса, и что напрасно я недовольна собою.
Хотя я и не верила его словам, но все же мне было приятно, что он понял меня, и мне стало обидно, что Кузминский не выказал никакого участия. Анатоль сел возле меня.
- Вам холодно, и руки холодные! - сказал он покровительственным тоном, положив свою большую руку на мою.
В первую минуту мне показалось это очень странным, и я хотела отдернуть свою руку, но боялась обидеть его. Тон его со мной был очень простой, родственный, так что я ничего не сказала, но подумала: "Видно, в Петербурге это можно и принято".
Кузминский с Ольгой ушли в другую- аллею, и их не было видно.
- Таня, вы простудитесь в вашем открытом платье, - сказал он. - Ведь отец велел вам надеть что-нибудь, и я захватил вашу накидку.
"Он без моего разрешения называет меня Таня", - так мелькнуло у меня в голове. "Стало быть, это можно и в Петербурге это принято", - с глупой наивностью думала я.
С этими словами он заботливо укутывал меня, и я чувствовала, как его рука касалась моих плеч. Я хотела уйти, но не могла. Почему, сама не знаю.
Мы дома. Вера и я уже легли спать. Мы спали в одной комнате. Мне не спится, и самые разнообразные мысли приходят мне в голову "Вот кабы мама была со мной, она бы все мне разъяснила, а теперь..."
- Верочка!
- Что? - спрашивает она.
- Ты не спишь?
- Нет. А что?
- Ты была когда-нибудь влюблена?
Верочка засмеялась и привстала. Она никак не ожидала такого вопроса, да еще в такой поздний час.
- Да, немножко, - сказала она, подумав.
- В кого?
- В нашего рисовального учителя. Только ты никому не говори, у нас никто этого не знает. Он такой милый, талантливый!
Верочка была миловидная блондинка, двумя годами старше меня. Ее старшая сестра заменяла ей мать, считая ее вечно ребенком. Держали Верочку строго, отчего у нее выработалась известная скрытность.
- Верочка, - снова допытывалась я. - Как ты думаешь, можно любить двух за раз.
Верочка засмеялась и приняла это за шутку.
- Что это ты говоришь, Таня? Как же это двух за раз любить?
- Да так, и того и другого.
- Какая ты смешная. Конечно, нет.
Я не отвечала, и мы замолчали. "Она не поймет этого, - подумала я, - она слишком благочестива".
Первые солнечные лучи уже пробивались через завешенные окна, и мы вскоре заснули, не разъяснив моего сложного вопроса.
Свободное копирование
