Дома

 Наступила весна 1863 года, со всеми ее прелестями: животворная, теплая, все воскрешающая. Так и повеяло радостью, надеждой на что-то неведомое и жаждой жизни.

Мне памятны та весна и то лето. Надежды на что-то неведомое не обманули меня. Эти весна и лето принесли мне и счастье и горе...

В доме ничего не изменилось. Все шло своим чередом.

Отец и мать, постоянно занятые и озабоченные, производили на меня впечатление какой-то необходимой, вечно движущейся силы, без которой все бы пропало.

Лиза, по-видимому, забыла тяжелое прошлое. Пребывание Толстых в Москве повлияло на нее благотворно. Она стала спокойнее, веселее: недоброжелательное чувство к ним как будто заснуло в ней. Эта зима сблизила меня с ней. Она читала мне вслух, выезжала со мной, и когда в феврале нас, всех детей, поразила корь, она ходила за мной, как сиделка.

После отъезда Толстых из Москвы мы получили от них молодые, счастливые письма, тогда как в Москве Соня жаловалась мне, что московская жизнь как будто разъединяла их. Интересы раскололись, и она мало видела Льва Николаевича.

Я утешала ее, говоря, что это очень понятно, так как в Москве он принадлежал не ей одной, а и своим друзьям и знакомым, а у него их много.

- Да, я знаю, - говорила Соня, - тут ничего дурного нет, ио, знаешь, мы так тесно живем в Ясной, что привыкаешь к постоянному общению, а тут это невольно кажется охлаждением.

Приведу несколько строк из ее письма ко мне от 13 февраля 1863 г.

"...Сегодня только уехали от нас Ольга и Софья Александровна.

Ольга мечтает, как ты приедешь, она, Саша Кузминский и как вы будете верхом ездить, и как нам весело будет. Мы все это соображали вчера, когда катались с ней вдвоем тройкой в страшный ветер и мороз. Мой же писал дома статью в журнал.

Мы очень хорошо живем. Он все уверяет, что никогда в Москве он не мог меня так в четверть любить, как здесь. Отчего это, Татьяна? И вправду, как любит, ужас..."

В конце письма она пишет:

"Мы совсем делаемся помещиками: скотину закупаем, птиц, поросят, телят. Приедешь, все покажу. Пчел покупаем у Исленьевых. Меду - ешь не хочу. Я ужасно и Левочка мечтаем, как ты приедешь".

В другом письме (от 25 февраля) сестра пишет:

"Лева начал новый роман. Я так рада. Неужели "Казаки" еще не вышли? От успеха их зависит, будет ли он продолжать вторую часть".

А в письме от 11 ноября 1862 г. сестра, между прочим, сообщает: "Девы, скажу вам по секрету, прошу не говорить: Левочка может быть нас опишет, когда ему будет 50 лет. Цыц, девы!"

Отец, читая это, смеясь сказал мне:

- Ну, Таня, берегись, тебе достанется от Льва Николаевича. Он таких вертушек, как ты - не любит!

- Я не вертушка, - обиженно сказала я, - я - живая.

Отец, видя, что я огорчилась, подозвал меня к себе.

- Я пошутил, а ты и поверила, - ласково сказал он. - Поди, поцелуй меня.

Ободренная его лаской, я вдруг решила поговорить с ним о своем давнишнем желании.

- Папа, - начала я, - ты говорил, что после праздников собираешься в Петербург. Возьми меня с собой. Я никогда не ездила по железной дороге, никогда не видала Петербурга. Ну, пожалуйста, возьми. Мама, наверное, отпустит меня, - молила я, целуя его.

Папа задумался.

- Увидим, - сказал он. - Я поговорю с мама.