В 1988 году оказались мы в городе Каргополе — собирали грибы в Архангельской области и решили возвращаться домой не из Плесецка, куда мы приехали из Москвы, чтобы потом рейсовым автобусом проехать километров 80 до большого села, а ещё 20 добираться на местном транспорте до маленькой брошенной деревушки. Решили возвращаться из Няндомы, которая ближе к Каргополю, куда рейсовый автобус из нашего большого села привезёт часа за четыре. Приличный, конечно, сделали крюк, но хотелось посмотреть древний городок, очень известный своими причудливыми глиняными игрушками. Приехали. Церкви порушены, изгажены. Хотя и сквозь изгаженность проступает красота. Так что догадываемся, какое архитектурное чудо являли собой церковь Рождества Богородицы XVII века и древний (XVI век) Христорождественский собор. Наверное, со стороны реки Онеги Каргополь выглядит лучше: ведь кое-какие колокольни сохранились, хоть и многие без креста. Но мы-то идём сейчас по городу, осматриваем его не со стороны реки. Заходим в магазин. Покупаем местные глиняные игрушки. Радуемся. Выходим. Оказываемся в самом центре рядом с райкомом партии, перед которым, как водится, стоит Ленин с вытянутой вперёд рукой. Оглядываем пространство. И что же? Видим почти такого же Ленина с вытянутой рукой, который стоит неподалёку на противоположной стороне. Что за чудеса? Нам объясняют, что сзади второго Ленина находится райисполком. Раньше в этом доме находился ещё и райком. А потом отцы города построили здание, возле которого мы сейчас стоим. Поставили нового Ленина. Старого собирались установить в другой какой-нибудь архангельской глубинке. Но райком вселился с размахом. Уплотняться для бывшего своего соседа не захотел. И райисполком остался на старом месте. И как ты теперь уберёшь Ленина? Ведь это не просто монумент, это фетиш власти — советской и партийной, это её символ, её обозначение!
Последний (в Москве) памятник Ленину рядом с метро «Октябрьская» открывал Горбачёв. Посмотрев на него, он досадливо произнёс: «Ну, не я утверждал проект!»
Было от чего досадовать! На огромном пьедестале вокруг какой-то колоссальной тумбы во весь рост стоят группы рабочих, крестьян, красноармейцев. Тумба как бы вырастает из глубины этой скульптурной группы и вытягивается на недосягаемую для простых смертных высоту, оказываясь подножием для гигантского Ильича.
Так на закате советская власть осуществила свою лелеемую чуть ли не с самого рождения мечту. Конечно, Дворец Советов, ради которого взорвали Храм Христа Спасителя, был такой же утопией, как сама власть. Архитектор Б. М. Иофан брался строить дворец, чья высота превзошла бы все имеющиеся в мире небоскрёбы —350 метров! Причём сам дворец должен быть пьедесталом для семидесятипятиметрового Ленина. Отлить Ленина Сталин поручил своему любимцу скульптору С. Д. Меркурову. Тот предложил ещё больше увеличить скульптуру. Один ленинский указательный палец был бы размером в двухэтажный дом. На ладонь Ленина садились бы самолёты. Не вертолёты, которых тогда не было, а самые настоящие самолёты, которым нужна немалая взлётная полоса. Но если одна только ладонь будет размером с взлётную аэродромную полосу, то каково же должно быть туловище? А голова? Поверил бы нормальный взрослый человек в то, что подобное чудо может быть водворено в центре Москвы на берегу реки? Нет, конечно. Только ребёнка могла увлечь такая мечта. Но о детском мышлении Сталина я уже говорил: он в это верил.
Наш Филипповский переулок впадает в другой — в Сивцев Вражек. Сделав по нему несколько десятков шагов в направлении к Гоголевскому бульвару, видишь дом с мемориальной доской в честь жившего в нём академика Александра Александровича Богомольца. Крупный был учёный. Его работы так заинтересовали Сталина, что прознавший про это придворный его песнопевец драматург Александр Корнейчук воспел академика в пьесе «Платон Кречет», за что сразу же был избран председателем Союза писателей Украины. А Богомольца, жившего больше в Киеве, чем в Москве, Сталин сделал президентом украинской академии наук. Присвоил редкое в его время звание героя соцтруда. И до самой смерти академика осыпал того всевозможными наградами и воздавал ему всякого рода почести.
Но, узнав о смерти Богомольца, страшно разозлился. И было отчего: среди прочего учёный решал задачу, как замедлить наступление и развитие старости человека. Для решения этой задачи Сталин дал Богомольцу институт. За книгу «Продление жизни» — сталинскую премию. А тот возьми и умри! В 65 лет! «Всех надул!» — разочарованно и гневно сказал о нём Сталин.
Надувал ли Сталина Меркуров? Приверженец монументальной скульптуры, он и сам был склонен воздвигать гигантские фигуры. На ВСХВ (Всесоюзной сельскохозяйственной выставке; теперь она — не Выставка достижений народного хозяйства, как одно время она звалась и как расшифровывается аббревиатура ВДНХ в названии нынешней станции метро, а ВВЦ — Всероссийский выставочный центр) и у входа в канал имени Москвы стояли изваянные им Сталины высотою в25 метров. У входа в канал Меркуров поставил ещё и такого же Ленина. Но его собирали по блокам. А Сталина нет. Одна только сталинская голова была высечена из монолита и весила 22 тонны. Урони её подъёмники, и Меркуров потерял бы свою: работы на канале имени Москвы вели заключённые. Парадом командовали высшие чины НКВД. Поэтому прежде чем поднять на 25-тиметровую высоту сталинскую голову, подняли груз весом в 22 тонны. Груз сорвался. Следующий поднять сумели. Подъёмники выдержали. К счастью для Меркурова, голова благополучно встала на место.
А монумент Сталина в Ереване на тридцатиметровом пьедестале достигал 49 метров, то есть был выше знаменитой Александровой колонны в Санкт-Петербурге (47,5 метров). Но колонна в честь Александра I — столп из гранитного монолита с бронзовым ангелом с крестом на вершине — намного легче по весу тяжелейшего, из кованой меди, Сталина.
Словом, вряд ли сомневался Меркуров, что ему удастся поставить гигантского Ленина. Выдержал бы только фундамент. А роль фундамента, как я уже сказал, должен был исполнить тот самый дворец, который архитектор Иофан замыслил махиной, какую не знал доселе мир. Его объём был бы в три раза больше пирамиды Хеопса!
Мы со школьным моим дружком любили прогуляться по Шаболовке, потом — пересекая Калужскую (ныне Октябрьскую) площадь — по Большой Якиманке, ещё не переименованной тогда в улицу Димитрова, которой, впрочем, теперь вернули старое название, выйти к «Ударнику», пройти мимо «дома на набережной», впоследствии описанного Юрием Трифоновым, пересечь Большой Каменный мост, и спускаться по Волхонке вдоль глухого нескончаемого забора, на котором был нарисован так и не построенный дворец Советов. Забор заканчивался, мы переходили дорогу и садились в метро на станции, которая так и называлась «Дворец Советов». Переименовали станцию в «Кропоткинскую», когда котлован, вырытый ещё до войны для дворца, почистили, укрепили и наполнили голубой водой. Забор убрали. Сверху бассейн с подсветкой, с незамерзающей водой и с вышками для любителей водного спорта казался очень красивым. Тем более, что рядом с ним разбили небольшой парк с прямыми дорожками между деревьев, по которым мы часто гуляли с моим маленьким сыном.
Виктор Веселовский рассказывал мне, что под трибунами бассейна были не только раздевалки и души. Была сауна для руководящих работников аппарата — с водкой, кремлёвской закуской, пивом, раками и не слишком капризным женским персоналом, в основном медсёстрами. Иногда руководству хотелось чего-нибудь ещё и для души, и тогда приходила к ним в гости команда Веселовского — наш клуб «12 стульев». Угощали, говорил мне Витя, очень неплохо, а порой и расплачивались деньгами, большими, чем по таксе Москонцерта.
Ах, сколько сожалеющих статей можно сейчас обнаружить на различных сайтах в сети, а порой и в печати: могли бы, могли довести до конца строительство! Было бы у нас сейчас в стране одно из самых высоченных на земле строений. Всех выше на Тайване — там стоит какое-то здание больше500 метровв высоту. Ещё где-то парочка-тройка ненамного ниже. Был бы наш Дворец в первой мировой пятёрке.
И неясно только из этих публикаций, а на кой ляд он нам вообще был нужен? Я не считаю тоновский Храм Христа Спасителя чудом архитектурного искусства: были и есть в Москве храмы и соборы намного совершенней. Но даже если б не взорвали этот храм, если б для Дворца выбрали какое-либо пустое место, что это бы дало городу? Прибавило бы красоты? По-моему, добавило бы уродства. Москва, конечно, не сразу строилась, ощущается это в старой её архитектуре, но небоскрёбы её не украсили. Ни нынешние, ни сталинские «высотки». Везде выбиваются они из гармонического пространства, свидетельствуя о дурном вкусе правителей. А дворец Советов свидетельствовал бы еще о сталинской мании величия, мании грандиоза, которой подвержен, кажется, и нынешний властитель России. «Мы слабые, а слабых бьют», — горестно говорил он в начале своего правления о том, какой принял страну. «Потому что мы большие, и нас боятся», — удовлетворённо ответил он недавно журналистам на вопрос, почему какая-то зарубежная фирма согласилась на не вполне выгодные для неё наши условия. То же, что у Сталина, детское, подростковое восприятие мира!
(Так я, от рождения не слишком крепкий физически мальчик, ходил сперва на стрелку возле кондитерской фабрики «Красный Октябрь» — полуостров Москва-реки, где сейчас напротив «Красного Октября» стоит церетелевский Пётр, заниматься греблей на байдарке, потом занялся гимнастикой, а после неё классической борьбой. Занимался спортом, чтобы постоять за себя перед драчливыми ровесниками. В моём тогдашнем возрасте это было простительно, как простительно в любом возрасте отстаивать право на самооборону. Особенно если знаешь, что милиция тебя не поспешит защитить. Но наращивать военный потенциал страны, принуждая многих её граждан жить за чертой нищеты, допустимо только в военное время. В любое другое это свидетельство бесчеловечной, агрессивной, подростковой паранойи властителя. Таких властителей в истории было много. И нынешняя знает немало!)
Ну, а если б построили дворец Советов на том самом месте, где собирались, то Волхонка была бы обречена. Музей изобразительных искусств предполагали отодвинуть, а остальные дома сломать, разбив на их месте огромную площадь и стоянку на 5 тысяч автомобилей. Сколько бы оттяпали пространства от Гоголевского бульвара, неизвестно. Но, думаю, что гораздо больше того, какое отрезали от Суворовского (теперь Никитского) при Хрущёве, когда пробивали Новый Арбат и рыли тоннель на Арбатской площади.
***
Кстати, о Гоголевском бульваре. Ещё при Хрущёве появлялись в печати статьи, высмеивающие стоящий в начале бульвара памятник Гоголя. Писали, что, кроме фотографического сходства, в этом изображённым скульптором Томским официальном человеке, вытянувшемся как бы в ожидании награды, ничего от Гоголя нет. «Да и награда-то вот она, — думал я, — рассматривая надпись: “От советского правительства”». Для полного сходства не хватает какого-нибудь выбитого указа президиума Верховного Совета, как это делалось на стелах в честь городов-героев!
Прежде я был согласен с теми, кто считал, что на место этого преданного советскому правительству Гоголя следует вернуть прежнего, который и стоял здесь с самого начала, — работы скульптора Н. А. Андреева. Его Гоголя сперва сослали в Донской монастырь, а потом установили во дворе дома, где умер писатель, где он сжёг второй том «Мёртвых душ». Я писал уже, что и сам этот дом № 7 по Никитскому бульвару сделали библиотекой имени Гоголя не так уж давно. Прежде его занимали разные учреждения, в том числе и журнал «РТ-программы», где я одно время работал.
Позже мы стояли у памятника с Окуджавой.
— «Божье имя, как большая птица, / Вылетело из моей груди», — процитировал Мандельштама Булат и спросил: — А тебе он не напоминает такую большую птицу?
Сумрачный Гоголь сидел в кресле, уткнув подбородок в плечо. Да, так иногда сидел на моём подоконнике голубь, свернув головку и запустив клюв себе под перья. Я согласился, что есть в них — в голубе и андреевском Гоголе пластическое сходство.
— Не только пластическое, — сказал Булат. — Да, он похож здесь на птицу, на голубя. Но я говорю о той, которая вылетела из груди Мандельштама. «Божье имя, как большая птица». О чём это?
— О душе, — ответил я.
— Правильно! — обрадовался Булат. И указал на памятник: — Это не сам Гоголь, это его страдающая душа, готовая к отлёту.
Я обошёл круговой пьедестал с вырезанными на нём гоголевскими героями. Они лепились друг к другу, легко узнаваемые по известнейшим иллюстрациям художника Агина, с которым Андреев, очевидно, чувствовал душевное родство. Как и подобает кругу, он замкнут. «Боже, как грустна Россия!» — вспомнилось мне, что сказал Пушкин, прослушав «Ревизора». Вот она — гоголевская Россия в этом нескончаемом кругу лиц, масок, харь, рыл.
В том ракурсе, в каком я вновь посмотрел на Гоголя, он был не сумрачным, а усталым. Казалось, что в уголках его губ змеится какая-то слабая улыбка. Я вспомнил, что Владимир Михайлович Померанцев, приходивший к нам в «РТ», рассказывал, что пока он обходит андреевский памятник, несколько раз меняется облик Гоголя.
Да, Булат был очень точен: Андреев запечатлел гоголевскую душу, страдающую в той России, какую художник увидел. А в той, какую Гоголь хотел бы видеть, его душа жить отказывалась. Отсюда и разлад с душой — душевная болезнь Гоголя, закончившаяся трагически. Кажется, что Андреев изобразил писателя за несколько мгновений до трагедии.
— Напиши об этом, — сказал я Булату.
— Нет уж, — ответил Булат, — я не теоретик, я практик. Это ты напиши об этом.
Об этом я сейчас и пишу.
Так вот о том, почему я разочаровался в идее вернуть андреевского Гоголя на прежнее место. В 1909 году, когда его устанавливали, он вписывался в открывающуюся перспективу Пречистинского (теперешнего Гоголевского) бульвара и расстилающейся перед памятником Арбатской площади, небольшой, обрамлённой невысокими домами и ведущей через себя к продолжению бульварного кольца — к входу в Никитский (одно время — Суворовский), уставленный такими же домами и особнячками. Андреевский памятник высился на этом фоне, то есть притягивал глаз к себе. А на фоне нынешнего Гоголевского бульвара и — главное! — нынешней Арбатской площади теряется даже гигант Томского. Это не значит, что я проголосую за то, чтобы его оставить: я за то, чтобы убирать всё, что не имеет художественной ценности. Проходимцев, лепящих монументы, было много и в сталинское время и во все последующие. И не только лепящих, но и выбирающих, где их устанавливать, куда передвигать, если они им почему-то мешают.
О том, что 6 июня 1880 года на Тверском бульваре в Москве был открыт памятник Пушкину, вы можете прочесть в собрании сочинений почти любого жившего тогда художника. Нет, они специально об этом не писали, но произносили речи в честь двойного праздника: дня рождения Пушкина и открытия поэту памятника, созданного Александром Михайловичем Опекушиным. Да, этот памятник оказался подарком россиянам, подарком любителям Пушкина. А главное — он украсил Москву. Чуть склонённая в раздумье голова поэта сразу же отвергала мысль о «вознёсся выше я главою непокорной», хотя на постаменте и выбили строки из пушкинского «Памятника». А, может, потому и выбили, чтобы напомнить о том, о чём опекушинский Пушкин не размышляет. Он, любящий жизнь, как бы к ней и прислушивается, её наблюдает, её благословляет. Действует так же, как запечатлевший в творчестве своё сущее поэт, для которого с его физической смертью жизнь не заканчивается и который не видит в этом никакой трагедии:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечной сиять.
Поставили памятник в глуби бульвара, не перед самой Тверской. Стоял поэт и сквозь ветки и листву видел высоченную колокольню Страстного монастыря, построенного в 17 веке и расположенного по другую сторону Тверской улицы и тоже в некотором от неё отдалении.
Увы, монастырь сломали и снесли в том году, когда Сталин решил отпраздновать столетие со дня смерти Пушкина, — в незабываемом 1937-м. Точнее, это до недавнего времени он был незабываем, как год, положивший начало Большому Террору. А с недавнего, одни стали утверждать что, никакого террора не было, другие — что Сталин осуществил возмездие за поруганную ленинской гвардией Россию…
Вот на днях ещё одна версия. «Аргументы и факты», № 42. 18 — 24 октября2006 г. Николай Добрюха раскрывает тайны кремлёвских архивов. Рассказывает о документе, переданном Ежову. 109 сотрудников кремлёвского лечебного санаторного управления искажали лабораторные анализы, небрежно хранили яды, назначали не те лекарства, которые требовались, и попускали вредительству в кремлёвской столовой: «В приготовленной пище обнаруживались булавки, вместо сахара оладьи посыпались содой…» Обычные байки чекистов? Нет, святая правда! Потому что, доверительно рассказывает Добрюха, все 109 арестованных — выходцы из прежде состоятельных сословий: «Одно дело, когда работать в больницу пошли бывшие медсотрудники или хотя бы неимущие рабочие и крестьяне. И совсем другое, когда медициной вдруг занялись бывшие состоятельные люди, которые прежде никогда не были с ней связаны».
Удивляешься не Добрюхе, удивляешься опубликовавшей его редакции. Неужели не распознала знакомый стиль, каким веет от этих пассажей: «Можно представить себе силу ненависти к советской власти, скопившейся в этих людях, которым эта самая власть сломала всю жизнь!», «На новый “белый террор”… большевики ответили ещё более страшным и беспощадным “красным террором”…»?
Да и сам Добрюха под конец устал от стилизации под Андрея Януарьевича Вышинского. Напрямую обращается к бесценному наследству Прокурора Союза ССР — заканчивает цитатой из его обвинительной речи: «Когда мы говорим об отравлении, то не надо иметь в виду, что для отравления надо применять только цианистый калий, мышьяк и т. д. Нет, очень часто убийцы используют врачей и медицинскую систему, якобы для лечения, а на самом деле для того, чтобы добиться своей преступной цели».
Что называется, старые песни о главном!
Так вот, в 1937 году Страстной монастырь снесли. А в 1950-м взялись за Пушкина. Его перенесли аккурат на место колокольни, нарастив фундамент: мелковат показался Сталину памятник по величине. Не по рангу такому поэту! И обаяние разрушилось. Интимный, размышляющий о чём-то своём Пушкин обрёл черты некой государственной монументальности.
А при Хрущёве сзади памятника построили огромный кинотеатр, который назвали «Россия». На свою лысую голову утвердил Хрущёв такое название. И без того к нему подозрительно присматривались: не из масонов ли? А как ещё прикажете истолковать пять огромных домов на Новом Арбате, похожих на толстые раскрытые книги? Конечно, это жидомасоноский знак! Прославление Торы! Пятикнижия Моисеева!
Разумеется, при самом Хрущёве об этом помалкивали. А после его снятия о подобных вещах хотя и глухо, но заговорили. Заставили, например, секретаря ЦК по идеологии М. Зимянина принять яростного борца с сионизмом В. Емельянова, впоследствии оказавшегося в психиатрической лечебнице. Поведал Емельянов секретарю ЦК, что на юбилейном рубле, выпущенном в честь сорокалетия советской власти, «присутствует масонская символика, образуемая тремя перекрещивающимися орбитами спутников» (см. книгу Николая Митрохина «Русская партия»). И что же Зимянин? Не просто принял информацию к сведению, но довёл её до более высоких инстанций. В результате политбюро приняло решение изъять монеты из обращения и отправить их на переплавку. Ну, а во времена горбачёвской гласности о таких вещах уже криком кричали. Всё, всё было разоблачено: и Пятикнижие Моисеево на Новом Арбате, и эта связка Пушкин — кинотеатр «Россия»!
Она не то что не понравилась, она показалась кощунственной: подумать только, Пушкин стоит спиной к «России», отвернулся от «России».
Нет, кавычки здесь мои. Бесноватые крыли правду без всяких кавычек: Пушкин отвернулся от России! — вот он ещё один жидомасонский знак!
Не помню, у кого не выдержали нервы! Кажется, у Горбачёва. А, может, у Ельцина. Так или иначе, но «Россию» переименовали в «Пушкинский».
Свободное копирование
