Иногда мы шли дальше по Невскому, переходили ул. Урицкого (раньше это был Литейный проспект, и после войны ему снова вернули это название) доходили до Фонтанки. Поворачивали направо и входили в подъезд дома, где на втором этаже жила моя бабушка, мать отца. Она очень любила своего младшего сына, я видел эту любовь в ее глазах, но жесты ее были сдержанны, а во всем ее облике была какая-то суровость, я не помню ее улыбки. Сара, ее младшая дочь, жила вместе с бабушкой. Она была доброй и ласковой, зацеловывала меня до такой степени, что мне это было неприятно. На отца она смотрела с обожанием.
Бабушка поила нас чаем, и о чем-то тихо говорила с папой. Потом мы уходили.
Бабушка помнится мне смутно. Я с ней никогда не гулял и ни о чем не говорил. Как-то я почти через 70 лет спросил моего двоюродного брата Мишу знает ли он девичью фамилию и имя нашей бабушки. «Может быть, Розенблюм», – сказал он неуверенно, – имя я тоже не помню». Больше мне спросить было уже не у кого. Она была властной еврейской мамой, вырастившей детей без мужа. Отец, как и все остальные дети, слушался ее беспрекословно, но с моей матерью у нее были сложные отношения. Как многие еврейские мамы, она считала мою маму чересчур легкомысленной и недостойной быть женой ее сына. Поэтому, несмотря на то, что в последние годы перед войной она жила в Ленинграде у нас дома она практически не бывала, и я видел ее только когда мы с папой к ней приходили.
Эвакуировавшись в Ташкент во время войны вместе с Сарой, она умерла там от тифа. Сара тоже заболела тифом, но выжила и, будучи безропотным добрым существом, прожила вместе с мужем в одной комнате этой же квартиры на Фонтанке долгую жизнь, страдая последние 20 лет болезнью Паркинсона.
Мне очень стыдно, но я не помню, как ее зовут, и у меня нет ни одной ее фотографии.
Свободное копирование
