Ольге Лепешинской уже в школе предрекали блестящее будущее. Но похвалы не умаляли ни ее естественности, ни ее работоспособности. Уже став артисткой, она после всех репетиций оставалась одна в зале, мелом рисовала на полу круг и делала фуэте. Потом рисовала круг поменьше и снова делала фуэте. В конце концов окружность сводилась к "пятачку". Ведь Китри в "Дон Кихоте" должна сделать тридцать два фуэте на "пятачке". Если Лепешинская хоть на сантиметр отступала, все повторялось сначала. Фанатизм в работе бывает настырный, туповатый. А Лепешинская бросалась в эти трудности с азартом, смело и весело. И после спектакля, горячая от успеха, она снова занималась на сцене.
По-своему она тоже была "новым человеком нового века". В сверхсложные вариации, прыжки и вращения она вливала свое упоение жизнью, радость, молодость, красоту. Те же фуэте были ее естественной речью, выражавшей наивысшее чувство, почти экстаз!
Мы танцевали вместе в "Дон Кихоте", в "Тщетной предосторожности", в "Коппелии", в "Щелкунчике", в "Пламени Парижа", наконец, в концертах. Она была именно моей партнершей - поразительно техничной, виртуозной, легкой, смелой, самостоятельной. Сама крутилась, сама прыгала, сама почти без поддержки стояла в любых позах. Единственно, где нужно было ее поддержать, это в стремительных "рыбках", чтобы она не "ускользнула". Мы оба всегда испытывали радость от дружеского сценического соревнования и безукоризненной точности общения друг с другом.
С Лепешинской было легко и на репетициях. Ольга Васильевна редкостно воспитанный человек, тактичный, доброжелательный. Если что-то не получалось, то именно у нас. Мы бывали оба виноваты в ошибке, даже если ошибка относилась не к ней.
Я никогда не видел Лепешинскую в дурном расположении духа, "букой", хотя артистическая жизнь состоит не из одних только праздников. А про Ольгу Васильевну я думал: "Эта женщина просыпается по утрам с улыбкой..." Занимая высокое положение в театре, она никогда не несла себя, не делала значительного лица. Пошлость позы была чужда ее собственной демократической натуре.
В 1941 году мы поехали с Ольгой Васильевной в Ленинград на гастроли. Именно тогда Юрий Файер посылал нам свои телеграммы с пожеланием успеха. Делал он это не без оснований, зная болезненный патриотизм ленинградцев по отношению к своему балету. Если они охотно признавали московские драматические театры - MXAT и Малый, если они по достоинству ценили московских певцов и музыкантов, то, как писал один критик, "признать равноправие московской балетной школы - нет, никогда!".
Поэтому к нашему выступлению в "Дон Кихоте" ленинградцы пытались отнестись со снисходительным любопытством.
Я уже не раз выступал в Ленинграде, а Лепешинская встретилась с этой публикой впервые. И в первом же акте она смыла настороженный скепсис ленинградцев. Ее рон-де-жамб в воздухе, на большом и широком прыжке (этих движений не было в ленинградской постановке "Дон Кихота"), сложная комбинация из одинарных и двойных фуэте, которые она начинала со стремительного тройного пируэта, произвели неотразимое впечатление. Покорила и чудесная легкость ее танца, умение скрыть ту огромную работу, которая вложена в каждое движение. Лепешинская стала любимицей взыскательной ленинградской публики.
Свободное копирование
