12 октября, пятница. Вчера поздно вечером позвонил Саша Колесников. В ноябре в Большом театре состоится премьера вновь возобновляемого спектакля Юрия Григоровича "Иван Грозный". Саша вспомнил, что как-то я рассказывал, что Соня Давлекамова, с которой я работал на радио, отвела меня на генеральную репетицию "Ивана". Это, значит, сказал Саша, случилось в феврале 1975 года. Не напишу ли я небольшой материал в буклет, который театр готовит к премьере? Мне показалось все смутным, но Саша что-то мне принялся рассказывать об этом балете, и в моем сознании вдруг замерцало... Я без обещания хорошего и устраивающего всех результата согласился, но решил, что писать буду где-нибудь на той недели. А вот проснулся, с мыслью, что надо идти в фитнес, но почему-то, еще не вылезая из-под одеяла, взял блокнот и принялся писать... К половине третьего все было уже готово. Осталось только перепечатать на компьютере, подработать, уточнить и переслать... Посмотрим, что получилось...
"У балета Большого театра новая премьера. Большой театр дышит глубоко, как левиафан, и от его дыхания часто сотрясается весь художественный мир. Возобновляется "Иван Грозный", знаменитый балет, поставленный на музыку Сергея Прокофьева.
Я все хорошо помню из того, давнего времени. Смерть композитора в марте 1953 года в один день со смертью И.В. Сталина. Я, мальчишка, пробирался по крышам и дворам, один из которых примыкал к Художественному театру, чтобы миновать огромную очередь в Дом Союзов, в котором был выставлен гроб с телом генсека. Но тогда же я, оказывается, проходил мимо дома в Камергерском переулке, в котором жил покойный Прокофьев. Практически под окнами его квартиры. Сейчас на доме висит мемориальная доска. "Правда" об этой космической утрате мирового искусства молчала, занятая государственными похоронами, короткое сообщение о смерти российского гения появилось позже.
Помню, как сразу же после войны, в 46-м или в 47-м в школе 50 в Померанцевом переулке, где я тогда учился, показывали фильм Сергея Эйзенштейна "Иван Грозный". Никогда раньше в школе фильмов не показывали -- привезли специальную установку. Фильм -- как государственная акция. Сталин видимо ощущал определенную рифму между собой и русским царем. Вторую часть "Грозного", как известно, запретили. Слишком уж откровенны были аллюзии: уже немолодой Грозный, пляски опричников, красавец-актер Кузнецов -- Федька Басманов.
Уже после смерти Сталина я видел этот фильм, вторую его серию, в несуществующем ныне кинотеатре в саду возле театра Сатиры. Кинотеатр остался в памяти людей -- он описан в романе Булгакова "Мастер и Маргарита". Музыка к фильму, к обеим сериям, была Прокофьева, как и в другом, любимом нами, мальчишками, предвоенном фильме "Александр Невский": "Вставайте, люди русские, на смертный бой, на смертный бой..." Музыка от двух серий "Грозного" и стала музыкой к знаменитому балету. Мир вообще состоит из многозначительных совпадений, искусство пытается понять их и осмыслить.
В Большом премьера "Ивана Грозного" состоялась зимой 1975 года. Я видел лишь генеральную репетицию, состоявшуюся несколькими днями раньше. Может быть, это был подарок к моему дню рождению -- я тоже зимний? Меня буквально протащила на этот просмотр коллега, работавшая, как и я, на радио, балетный критик Соня Давлекамова. Она тоже понимала, что в искусстве иногда возникает титаническое движение эстетических и смысловых ... Ну, пластов... Время-то было какое! "Одним словом, счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые". Так, кажется? Такое ли уж это было счастье? Но сколько же это время дало нам счастливых минут ожидания и предвкушения...
Но, кажется, я еще не произнес ключевое слово -- Григорович. Имя, и тогда обеспечивавшее не только качество, но и иные смысловые и художественные озарения.
В будничный и дневной час увидеть Большой театр изнутри тоже значительные впечатления. С кресел и ало-бархатных барьеров лож только что сняли покрывавшие их холщовые чехлы. А эта судорожная тревога, ощущаемая даже в судорожных движениях капельдинеров, которые на ярусах брали у тебя пальто. Внизу, в партере, перемещение почетных ценителей, знаменитых балерин и чопорной министерской публики, привыкшей скорее казнить, чем миловать. Ох, как в то время не любили исторических аналогий! Иногда, впрочем, даже всевидящий и произвольно толкующий любую художественную дефиницию министерский чиновник умолкал перед искусством. Слухи уже разошлись -- все ждали, подтвердятся ли они.
В одном то время было необыкновенно счастливым. Новую смысловую и художественную эстетику пробивала когорта великих художников. Могу, конечно, предъявить и некоторые имена: от Висконти и Феллини до Маркеса и Маньяни, а у нас от Тарковского, Сергея Бондарчука до Распутина, Белова, Товстоногова и Дорониной. Здесь же -- в прижизненных небожителях -- и мастер, сделавший для мирового хоровода балета не меньше, чем в свое время сделал Петипа. Так и хочется сказать, вобрав множество значений, Юрий Мариусович! Да простит мне мастер эту нескладную шутку!
Внизу, в партере сухо горел неяркий свет у режиссерского столика. Так хотелось рассмотреть это воплощение легенды и уже миф, не получилось! И тогда значение Григоровича было вполне определенно. Но время шлифует и уточняет уже воздвигнутое. Впрочем, иногда время и отменяет прежние надежды. И такое мы видели. Большой художник -- это всегда четко прочерченная линия через всю жизнь. Это всегда пламенная, но одна страсть.
Музыка была до слез знакома и пережита уже с суровых детских лет. Она уже давно перестала быть сложной, а превратилась почти в собственную мелодию.
Потом пошел тяжелый, в тканых гербах занавес. Сейчас, после ремонта, занавес другой.
Уже тогда, переживая балетные сцены, которые я, как дыхание, впитывал с ярусов, возникла мысль, ставшая ныне почти традиционной: а так ли однотипен и понятен Грозный, как его рисует подручная историческая наука и школьное преподавание? Тогда же в сознании сверкнула мысль: как, оказывается, можно сплести музыку, политику, игру судеб и ощущение сегодняшнего дня, не произнося ни единого слова. Танцы с правдой и историей.
Ивана Грозного танцевал Юрий Владимиров, Курбского, неизменного героя трагедии Грозного -- Борис Акимов, а Анастасию -- поразительная Наталья Бессмертнова.
Как всегда, сильные художественные впечатления сплетаются в комок, который долго стоит в груди, постепенно рассасываясь во множество значений. На сцене не витал "образ" знаменитой переписки царя со сбежавшим подвижником. Но противостояние -- роскошный рыцарственный Запад и собирающий многонациональные силы Восток -- уже зрело. И все усмиряла, утепляла и почти соединяла несоединимое Анастасия, юная царица... Излом рук, трагический изгиб шеи -- в царице, как в блоковской незнакомке, жила эта вечно русская, пленительная женственность. . .
Через несколько десятков лет в зале Кремлевского дворца я сидел рядом с Натальей Бессмертновой, и опять на премьере ее мужа -- давали "Корсара". Титаническая работа по объединению всех исторических линий русского балета продолжалась -- у Григоровича, казалось, были неиссякаемые силы. Шепотом мы о чем-то с Бессмертновой переговаривались, и я не мог поверить, что сижу с ней рядом -- те же руки и тот же лебединый полет шеи. Потом, когда буквально через несколько месяцев она внезапно от нас навсегда ушла, я сразу подумал о Юрии Николаевиче. Как же тяжело -- знаю и сам -- после многих лет жизни рука в руке остаться одному.
В свитке впечатлений, оставшихся после той генеральной репетиции, когда, как оглашенные, как выброшенные на берег, мы ходили в антракте по фойе и больше всего боялись что-то растерять, сверкали разные сцены. Но громче и значительнее всего -- ставшая потом мировой классикой и растасканная по чужим постановкам сцена -- ансамбль "Звонари". Какое счастье, что ты это видел одним из первых, как бы еще при рождении, еще в едином порыве, еще не "замыленное" чужими, часто завистливыми суждениями и сумел все это пережить!
Тогда мы еще не думали, что наш мир способен перемениться и ключевое слово "перестройка" редко употреблялось и не имело сегодняшнего смысла. Это сейчас, пережив "гласность", мы можем философствовать: дар предвидения? Вот тебе и балет!
При первом или при десятом просмотре "Грозного" всегда надо иметь в виду, что сотворен балет гением музыки и гением хореографии, и с одним из них мы оказались современниками.
Ну и что дальше? Я почти наверняка знаю, что нынешнюю балетную партитуру "Ивана Грозного" Юрий Григорович вряд ли изменил. Классику, даже собственную, не принято редактировать. Но уверен, что в сегодняшнем спектакле будут и новые значения. Очень немолодой художник на пороге своего 85-летия все равно остается нашим взыскующим современником".
В три часа дня уехал на дачу. Леса вдоль дороги поредели, потеряв листву. С какой-то удивительной грустью, но будто бы впервые, изредка отрываясь от руля, я глядел на эту возвышенную гордую красоту!
По дороге вспомнил крошечный вчерашний эпизод. На подходе к институту встретил Андрея Василевского. Андрей прочел повесть Миши Тяжева, которую я ему отсылал. Сказал, что очень хорошо, но, дескать, для диплома, до "Нового мира" недотягивает. Я позволил себе с Андреем не согласиться. Я восхищен, как он неуклонно, но молча ведет свою позицию. Не расшифровываю.
На даче воду еще не отключили.
Лег в уже согретую электроодеялом постель что-то в десять часов и просмотрел, чтобы сделать выписки, "Российскую газету" за последние дни.
Свободное копирование
