19 сентября, среда. Я уже писал о старшем Гудкове, которого лишили депутатского мандата, но, похоже, "для противовеса" Дума собирается лишить этих же знаков отличия кое-кого из правящей партии. Теперь общественное мнение постоянно будет требовать, как римляне гладиаторских боев, все новых и новых жертв. Жертвы стоят дешевле, чем медицина, образование и социальная защищенность. А если, поглядев на такое, Путин возьмет и распустит Думу? Вот это будет ход!
Саша Офицеров прислал мне сегодня стенограмму наших разговоров в "Правде" -- Валя в "Советской культуре" обрабатывала этот материал значительно лучше. Витя Кожемяко, к сожалению, не использовал действительно новый и интересный фрагмент из моего выступления о "философском пароходе".
Теперь несколько наших институтских новостей, о которых я узнал вчера. Ирина Георгиевна, жена Ю.И. Минералова, устроила на кафедре поминки -- 9 дней. В институте положение сложное: все-таки у Ю.И. было определенное имя и замечательная теоретическая подготовка. Я в свое время совершенно правильно поступил, назначив его заведующим кафедрой. Была у него и тенденция -- в русской литературе он отыскивал имена второго плана, и его аспиранты писали о них диссертации, приподнимая значение. Здесь, конечно, было и личное: покойный Ю.И. в молодости был неплохим поэтом, но крупное имя не состоялось. Говорят, что Ирина Георгиевна на поминках говорила, что могла бы возглавить кафедру мужа. Но если на эту кафедру назначат Мишу, то у нас, в знаменитом институте, уже тремя кафедрами будут заведовать кандидаты наук, причем двумя основных литератур: ХIХвека и современной литературы. Энтропия крепчает.
Положение в институте трудное: А.Б. Можаева поехала в Прибалтику, где у нее какое-то наследство, и там разбила машину, теперь ждет, когда машину отремонтируют. Ваня Карабутенко-старший тяжело заболел и теперь в больнице, четвертый курс гуляет.
И последнее, но событие для меня знаковое. Вернувшись вчера с Бородинского поля, я встретил во дворе Васю Гыдова. Он передал, что магазин "Москва" заинтересовался моими "Дневниками" за 2010 год, они собираются сделать небольшую выкладку моих книг. Хорошо, что я не увез домой весь тираж. Передал Василию еще две пачки.
И уже совсем последнее. Несколько раз я делился с Пашей Косовым своими размышлениями о Дневнике, не очень ли он меня зажал? Но оказывается, не только меня посещали теоретические раздумья. Паша пишет: "Только сейчас дошли руки выписать вам цитату из дневника Пришвина (за 1915 год). Размышление на тему собственно дневника. Надеюсь, вам приглянется".
Теперь Пришвин:
"Поднимаются вопросы о примирении правительства и общества, о признании обществом государственного долга и правительством общественных начинаний. Столько пришлось пережить, что как посмотришь на себя тех времен, до войны, до революции -- не я, а бедное дитя блуждает там где-то в мареве. Как это ни странно, но именно теперь, во время великих событий, наступило время ценнейших интимных признаний: регистрация событий при нынешних средствах общения сделается механически сама собой, нынешний летописец освобождается от этой работы, участвуя в событиях или озираясь на них, он может быть занят исключительно личной судьбой. Как эта судьба совпадет с личной судьбой? Непременно совпадает. Вот у меня сейчас не хватает чернил, я посылаю в лавочку свою чернильницу налить ее за копейку (так это у нас водится), ко мне возвращается пустая чернильница:
-- Лавочник велит сказать, что теперь налить чернильницу стоит пятачок.
-- Почему же?
-- Война! все вздорожало...
Ложь, это ложь о чернилах, но я сделать ничего не могу и пишу теперь свои признания дорогими чернилами..."
Вот и опять вспоминаю провидицу Зинаиду Гиппиус: пишите малое, большое запишут и без вас.
Полагал, что на этом можно и закрывать компьютер -- день закончился, можно, как говорится, расслабиться, что я и сделал, даже выпил стакан красного вина, но внезапно зазвонил телефон. Дело в том, что через несколько дней, говорит Леня Колпаков, исполняется 25 лет со дня трагического события -- разлома МХАТа на две части. Что же осталось МХАТом, а что стало коммерческой антрепризой? Мне, честно, не очень хотелось этот материал писать, но моя дружба с "Литгазетой" не позволила отказаться. Сроки были небольшие, что я не люблю, потому что привык многое отдавать на работу подсознания и постоянного думания. Да и тема мне не очень знакома. Я позвонил секретарю Дорониной Веронике, и вдруг уже в седьмом часу вечера она мне перезванивает: Татьяна Васильевна может меня сегодня же принять.
Проговорили до половины двенадцатого. Я исписал целый блокнот, хотя, конечно, за 25 лет многое ушло, да и Т. В. по своей доброте зла не помнит. У меня сложилось впечатление, что на этом первом развале была проведена репетиция будущего развала СССР. Но все началось с несколько своеобразного заявления О. Н. Ефремова. Тогда заканчивался ремонт исторического здания. Вот и родилась максима: историческое здание осталось на Камергерском, а дух МХАТа оказался на Тверском. Итак, заканчивался ремонт, играли в новом здании, и тогда Ефремов заявил, что в новое здание он возьмет не всех. Труппа стала слишком большой, не мобильной. Это было произнесено на художественном совете, в кабинете директора на пятом этаже, который я хорошо знал. Кабинет, в котором мы с Т. В. разговаривали, когда-то был кабинетом Олега Николаевича. Только одна Доронина на этом совете задала О. Н. вопрос: а что же станет с остальными? В планах Ефремова было и сокращение оркестра: он требовал больших затрат. Любопытно, что в составе этого совета было три драматурга: М. Рощин, М. Шатров и А. Гельман, а также театровед Смелянский -- тогдашний креативный класс. Вместе с Дорониной против такой селекции труппы выступил Михаил Рощин. Надо здесь иметь в виду, что труппа в то время состояла практически только из выпускников школы-студии, т. е. единая система, единое образование, единомышленники. Здесь можно, конечно, порассуждать о затаенной ненависти знаменитого актера и режиссера: в свое время, после выпуска, его ведь не взяли во МХАТ. Он прекрасно играл Ивана-дурака в Центральном детском театре. "Современник" и победное возвращение во МХАТ -- это все потом.
Дальше всю эту эпопею раздирания знаменитого театра на две части приводить не буду. Да и Т.В. вспоминать и травлю первых лет, и перипетии "разъезда", и дележки имущества было тяжело. Я представил себе, какой снова ушат грязи выльют на порог МХАТа на Тверском, и решил не писать статью. А материал у меня был: поразительная живучесть системы Станиславского, поразительная энергия и вера Дорониной в свое дело.
Свободное копирование
